Где-то в это же время Адальберон получил второе послание от Гуго Капета, в котором тот просил его вмешаться в дела аббатства Сен-Дени. Король желал провести там бенедиктинскую реформу [225] и избавиться от аббата Роберта; он желал, чтобы Реймский архиепископ сместил его с должности. Последний проявил гораздо большую осторожность, чем в делах монастыря Флери-сюр-Луар; он отказался «вносить ложь в дом другого», то есть, посягать на права Парижского епископа и главы его метрополии архиепископа Санса, и заметил, что аббат Сен-Дени занимает настолько видное положение, что необходимо торжественное согласие епископов области для смещения одного из ее аббатов. Адальберон согласился только разузнать мнение людей мудрых и религиозных и передать его на рассмотрение королю, если тот не будет торопиться со своим решением.

Положение, в котором оказался архиепископ, было не только весьма затруднительным, но оно снова становилось опасным. Ему, по-прежнему, приходилось заниматься переговорами с графами Эдом и Гербертом и одновременно отражать атаки рыцаря Дудона, вассала Герберта де Вермандуа; армии у него тогда не было, и он был вынужден просить у одной знатной лотарингской особы, вероятно, архиепископа Кельна, отправить ему, под руководством графа Сигиберта, как можно скорее, войско. В довершение всех несчастий, Карл, ободренный повторным отступлением Гуго прошлой осенью, вышел из Лана, появляясь во всех уголках области. Он захватил Монтегю, [226] приблизился к Суассону, опустошая все на своем пути, угрожал Реймсу и после, вернувшись, заперся с огромной добычей в Лане.

Эти заботы и тревоги повлекли за собой роковые последствия для здоровья Адальберона: у него началась горячка. Он тотчас осознал тяжесть своего состояния и вероятный смертельный исход; и, до того как им овладела горячка, успел отправить гонцов к Гуго Капету в Париж, чтобы просить его приехать как можно скорее, поскольку боялся, что Карл воспользуется его болезнью и надвигавшейся кончиной, чтобы захватить Реймс. Его верный Герберт в это время отсутствовал, скорее всего, находясь с поручением у графов Труа и Шартра. Не догадываясь о состоянии своего учителя и друга, он недовольно писал ему, что не получает от него ни письма, ни гонца, спрашивал его, нужно ли отложить королевскую встречу в Шелле и должен ли он сам принимать в ней участие.

Как только Гуго Капет получил послание от архиепископа, он сразу же покинул Париж, взяв с собой только оказавшихся тогда с ним рядом, но ехал он слишком медленно. В день его прибытия в Реймс, 23 января 989 г., Адальберон скончался.

«На похоронах первосвященника король выказал горячие сожаления; со слезами на глазах поведал об испытываемой им печали. С большими почестями он предал погребению тело архиепископа. С удивительной добротой утешил он горожан, лишившихся своего господина. [227] Король спросил жителей города, сохранят ли они ему верность и будут ли защищать город, те поклялись ему в верности и пообещали защищать Реймс. После того как они связали себя клятвой, король предоставил им свободу действий в выборе себе господина,простился с ними ивернулся в Париж» (131, гл. IV, 24).

Теперь следует охарактеризовать Адальберона, этого удивительного человека, который и под конец своей жизни оставался самой значительной личностью во Франции, а быть может, и даже в Западной Европе. Он занимал самое высокое положение в свое время не только из-за реформирования им церкви, но зачастую из-за своего склада ума политика, своей твердости, смелости, неизменной преданности Оттонам. Его ученик и друг Герберт был более талантлив, но он не обладал такой энергией и в своих политических пристрастиях был совершенно непостоянен. Адальберон причинил огромное зло «нашей стране». Он помешал объединению Лотарингии с Францией, что дорого обошлось нашим потомкам. Можно поминутно проклинать и его самого, и его друга Герберта. Но надо уметь не поддаться этим чувствам и постараться судить о человеке не с позиций XIX века, а с позиций, соответствующих тому времени. Но даже с той точки зрения, Адальберон, безусловно, виноват в измене, но не своей стране (его родиной была Лотарингия), а своего сеньору. Это единственный справедливый упрек, который ему могли сделать современники. Принимая из рук Лотаря Реймское архиепископство, он становился его вассалом за необъятные владения этой епархии. Он должен был испытывать признательность и абсолютную верность королю. Его не должно было беспокоить, честно или нет атаковал Лотарь Оттона II в 978 г., имелись ли у него основания захватить в 985 г. Лотарингию; это никоим образом его не касалось. Он должен был повиноваться своему сеньору, как сам обещал. Конечно он снабдил его войсками для осады Вердена, поскольку не мог поступить иначе, но зато старательно уничтожал тайком все его планы, постоянно шпионил за королями, предупреждая своих германских друзей об их замыслах. Каждое письмо Адальберона было предательским, но еще раз повторим, предательским по отношению к своему сеньору, а не к своей стране, предательским не в пользу Германии, а в пользу Римской империи, которой правила династия, покровительствовавшая Церкви.

Действительно, в конце X века, епископы и некоторые просвещенные церковники, обладающие некоторой политической мыслью, видели в господстве Оттоков не Германскую империю, а настоящее продолжение Римской христианской империи, основанной Константином. Совершенно неважно, что император был саксонцем. [228] Происхождение никогда не влияло на выбор императоров. Не задевая никого, хозяином римского мира мог стать испанец, иллириец, араб, даже в дни наивысшего расцвета Римской империи. Центр императорской власти мог и должен был перемещаться в зависимости от обстоятельств. Из Италии он в одно мгновение перекочевал в Галлию, затем в Византию. Когда христианство и Карл Великий романизировали Германию, было вполне разумно, чтобы центр империи перекочевал в эти земли, чтобы легче было бороться со славянскими и венгерскими язычниками. Но ошибка сторонников Римской империи заключалась вовсе не в том, что ее центр должен был находиться в Германии, а ее государь – быть по происхождению саксонцем, но в стремлении совместить воду и огонь. Римскую империю и феодализм, что было невозможным. Данное заблуждение объяснялось неспособностью средневековья, даже в описываемое время, понять исторический процесс и прежние институты. Адальберон, Герберт и их последователь Оттон III даже не подозревали, насколько серьезные изменения претерпели за три или четыре столетия институт собственности и взаимоотношения людей. Они полагали, что как только кто-то примет титул императора, империя станет такой, какой она была всегда. Нередко приходится наблюдать, как даже выдающиеся люди заблуждаются насчет своего собственного времени.

Также нужно отметить, что Церковь, подвергнувшаяся всестороннему давлению феодализма, связала свое будущее с империей, в которой она видела свою единственную надежду на спасение. Этот замысел удалось осуществить при Оттоне III, Генрихе II, [229] Конраде II. [230] Но гибельные последствия проявились незамедлительно. Перечисленные императоры, которым Церковь хотела подчинять всех вокруг, сами потребовали ее подчинения. С XI века Церковь, точнее папство, поняла, что она полностью находится в руках государя, и теперь ее спасение кроется в избавлении от императорской опеки. Тогда началась борьба за инвеституру, [231] которая в различных формах велась, не прекращаясь, во всех странах в течение всего средневековья вплоть до нашего времени. И в наши дни борьба между Церковью и государством является наследием принципов власти Римской империи.

Благодаря этим размышлениям, можно попытаться понять чувства Адальберона и выработать справедливую и непредвзятую точку зрения на его поведение, Теперь объяснимо, почему Адальберон, очарованный идеей христианской Римской империи, по которой Оттон III должен был стать новоявленным Константином, не считал себя строго связанным принесенной Лотарю клятвой. Также понятно, почему он с таким рвением добивался падения последних Каролингов. Династия Каролингов спасла папство от византийцев и лангобардов, осыпала Церковь своими милостями, сделала главенствующей силой своей политики; но когда Каролинги утратили свое могущество и стали сопротивляться империи, то стали ненужными и опасными для папства. Власть и могущество перешли к Оттонам и Робертинам. На основании принципа «блаженны властители» («beati possidentes») Церковь стала их союзницей, ибо никогда не любила слабость. Власть, изначально несколько порочная, всегда внушала Церкви тайную симпатию, если она надеялась перетянуть ее на свою сторону и заставить служить своим целям. Это объясняет, почему духовенство Галлии, по большей части, безразлично отнеслось к падению династии, основанной Пипином, и незамедлительно перешло на сторону более сильных Робертинов.