Только старики ничего не подозревали; однако и им бросилось в глаза, что Мари хандрит и в лице ее появились' какие-то болезненные черточки. Она вздрагивала, когда к ней обращались, словно от сна пробуждалась. В глазах ее отражалась унылая меланхолия, она не смеялась, не резвилась, не прыгала по двору, как раньше, когда ее шалости будоражили весь дом, а удалялась куда-то и часами грезила ни о чем, убаюкивая душу шорохом древесной листвы. Ведь и листья на деревьях, вероятно, жалуются в осенних вздохах ветра. Только о чем — не узнать. Старики тоже сетовали, беседуя между собой:

— Маришка-то как изменилась! Видно, гложет ее что-то. Не пьет она, не ест, все только думает, думает. Особенно донимала дочь вопросами госпожа Тоот:

— О чем ты все думаешь? Нехорошо! Священнику думать положено, он голову над проповедями ломает, а тебе какая нужда размышлять, коли мы рядом, родители твои? Уж не больна ли ты? Не хочешь ли чего-нибудь?

— Нет, нет! Право, я хорошо себя чувствую. Наконец в дело вмешался господин Тоот, высшая власть в семействе:

— Машина плохо натоплена, вот и все… в машине весь секрет. Воздух Шомьо не годен для нее, поэтому и аппетита нет. А нет аппетита — нет хорошего настроения. Машину как следует топить надо, вот и все, правда, Дюрка?

— Может быть, — засмеялся Велкович. — Вы, чертовы американцы, почти всегда докапываетесь до сути дела, но коли это правда, стало быть, машину нужно туда свезти, где ее хорошо протопят. Значит, повезешь ты Мари в Рекеттеш, а нам от ворот поворот дашь.

— Хо-хо! Протестую! Уж ежели до этого дойдет, я за счастье почту оставить вам тут и повариху, и погребок, и кладовку с продуктами.

Но до этого не дошло. Тооты и на сей раз провели бабье лето в обществе своих родственников и лишь с наступлением осенних дождей уехали домой. Однако Мари и дома оставалась грустной, на что госпожа Тоот с великими причитаниями жаловалась всем и каждому — и доктору, и супруге управляющего имением, и жене нотариуса, и попадье, и докторше — словом, всем, с кем только вступала в разговор, — что Мари очень изменилась: озорное, своевольное дитя стало вдруг кротким, добрым, словно овечка (боюсь, плохой это признак), и грустна она, будто святая, и бледна, как лилия.

Доктор сказал, что против грусти не знает снадобья, а от доброты жалко рецепт выписывать; супруга управляющего, будучи дамой суеверной, видела разгадку в том, что барышня, наверное, испугалась какого-то видения, ее нужно в Сент-Ма-лард отвезти, чтобы испила она там водицы из чудотворного источника ровно девять наперстков, которые перед тем на пальце у непорочной девицы побывали бы. («Ох, душа моя, — пристыдил жену господин Тоот, услышав сие предложение, — да где ж мне, накажи господь, раздобыть такие наперстки, да еще девять штук!») Жена нотариуса посоветовала наговор; ближе всех к истине была докторша, которая подозревала, что болезнь Мари от дурного глазу, и предложила покурить сухой лавандой, — но тут супруга его преподобия Даниэля Керекеша сказала напрямик:

— Да ведь так оно и бывает в этаком возрасте, о господи! Кто украл ее румянец, тот, сами увидите, и вернет его. Такого вора в тюрьму сажать нет надобности.

Огромное состояние ничуть не изменило основных черт Коперецкого. Интересная получилась mixtum compositum [85] ; он был одновременно скаредным и щедрым, даже расточительным. Если разложить его характер на элементы, найдется в нем кое-что от галантного кавалера из Верхней Венгрии — любил он пыль в глаза пустить, коли, не очень дорого обходилось; и от олигарха — приятно ему было силу проявить, над людьми покомандовать своего каприза ради, если не сопряжено это с большой опасностью; наконец, примешивалась ко всему некая корыстолюбивая купеческая жилка, побуждавшая его извлекать хоть малую коммерческую выгоду из каждого отдельно взятого обстоятельства.

В теории данные свойства, возможно, исключают друг друга, ибо как может быть щедрым корыстолюбец? Вода и пламя. А вот на практике они уживаются.

Явится к нему клянчить делегация от хора, либо от добровольных пожарных, либо еще кто-нибудь, он и начнет рассуждать: они сейчас полагают пожертвование от меня получить форинтов этак во сто (столь низкая оценка его персоны вызывала у него некоторую досаду), а между тем, применительно к моему состоянию и имени, следовало бы дать им триста форинтов (тут на его физиономии появлялось выражение заносчивости), но я не безумец столько денег выбрасывать (продолжал он развивать свою мысль, и лицо его веселело, смягчалось), — швырну-ка я им, наглым ворам, грабителям, две сотни, и точка! И выдавал при выплате (которую обычно осуществлял верный Бубеник) полтораста форинтов — пусть и за это спасибо скажут.

А вот еще более характерный пример: после рождества явился к Коперецкому господин редактор Клементи, искавший мецената для своего труда «Монография о комитате Бонто и его губернаторах вплоть до наших дней», который возникал, словно призрак, при каждом новом главе комитата, но, судя по всему так и не увидел типографской краски, а может, и вовсе еще не был написан. Со своей просьбой он обратился прежде всего, то есть исключительно к барону Коперецкому, подчеркнув, что честь комитата и слава его зависят от появления на свет вышеупомянутого произведения. Губернатор и сам признал это, невесело спросив:

— А издержки какие будут?

— Пятьсот форинтов, ваше высокопревосходительство.

— Много, очень много. Он проворчал что-то о плохом урожае и уйме расходов.

— Если принять во внимание, что произведение доходит до наших дней, ваше высокопревосходительство, до самых наших дней, то есть…

— Понимаю, дорогой Клементи. Вы хотите сказать, что и мне там найдется место. Прекрасно, прекрасно, но, может быть, лучше, если ваш труд выйдет при моем преемнике.

— Почему же лучше, осмелюсь спросить?