Вероника неподвижно застыла перед стеклом. Это был некий изысканный, неострый пик наслаждения. Она не хотела открывать кабинку. Пугать Ану, хотя бы слегка, своим внезапным появлением; досаждать ей — а коснувшись ее, она не сможет не досаждать; прервать этот неровный, светлый ручеек испанской песенки. Было прекраснее вот так стоять, смотреть, слушать и чувствовать. Она заплакала от счастья.

Ее возлюбленная за стеклом слегка присела и опустила руки вниз. Вероника застонала, всем существом стремясь туда, вслед за водяной струей; наслаждение сделалось острым, смешалось с болью самозапрета. Она коснулась пальцами своего клитора, взывающего о милосердии. Она ублажила его быстро и грубо, как он хотел, и с громким стоном опустилась на теплый влажный кафель.

Она услышала, как песенка, доносящаяся сверху, разом прервалась, будто нежный ручеек натолкнулся на внезапную преграду. Иной, механический звук заставил ее с трудом поднять голову. Стеклянная створка была открыта, и Ана смотрела на нее с веселым удивлением. Она опустила руку, держащую трубку душа. Горячие струи били в пластмассовый пол кабинки. Окруженная облаком пара, Ана казалась Афродитой, возникающей из водяных струй. Она была восхитительна.

— Иди ко мне, — сказала она.

Вероника с трудом заставила себя улыбнуться.

Подняв душевую трубку, как фантастическое оружие, Ана выстрелила водяным конусом в Веронику и звонко расхохоталась. То ли струи наполнили Веронику таинственными силами, то ли смех подруги разбудил в ней дремавший резерв — лучась энергией, Вероника вскочила и бросилась Ане в объятия. Душ был водружен на стационарный апогей. Ана и Вероника стояли под сверкающей струей и целовались. Тихонько трогали одна другую за мокрые, набухшие потайные места. Проникали друг в дружку пальцами и языками. Потом ласкали каждая себя и целовались при этом. Потом дружно кончили, объединенные водяной струей и всем остальным мирозданием. Сели на пластмассовый пол, переплели ноги и руки, соединили шеи, носы, и глаза, и мокрые волосы. Соединили рты и уши, лбы и подбородки, животы, клиторы, сердца, селезенки и все-все-все остальное.

— Не хочу уходить отсюда.

— Я тоже.

— Давай так еще посидим.

— Да.

— А ты можешь рассказывать в душе?

— Сериал?

— Ага.

— Наверно, да. Я с тобой этому везде научусь.

— Рассказывай.

— Я не помню, на чем остановилась.

— На банкире. Как ушла от него целехонька.

— Ах, да. Что же тебе сказать дальше? — Ана немножко подумала. — Помнишь, как я показывала тебе красивые цюрихские картинки? Я вернулась в Москву возбужденная, радостная… озадаченная Гласснером, конечно, но от этого не менее счастливая. Как ты уже знаешь, я удачно посетила банк, не повредив Филу и вместе с тем не связав себя обязательствами; а встретившись с тобой, я увидела, что ты совершенно искренне, безо всякой зависти рада за меня…

— Это так и было, — вставила Вероника.

— Не сомневаюсь; даже больше: ты радовалась не заменя, а вместесо мной, и тогда-то я поверила, что в твоем лице нашла настоящую подругу. По всему по этому у меня было прекрасное настроение, и я была уверена, что оно сохранится и после разговора с Филом — независимо от того, поеду я или нет. Между тем я многого не знала… Я не знала, что у «систем» появилась проблема: на них наехали.

— Кто? — спросила Вероника.

Ана пожала плечами.

— Просто бандиты — откуда я знаю, как их зовут…

Она вздохнула — неслышно на фоне шумящего душа; лишь по движению грудной клетки Вероника почувствовала ее вздох.

— В Цюрихе я делала доклад на симпозиуме и любезничала с доктором Гласснером, а в Москве в это время мой муж и его компаньон общались с бандитами, вот как обстояли дела, — сказала Ана. — Вальд похитрей, подипломатичней; если бы только он занимался этими вещами, «системам» удалось бы, я думаю, обойтись минимумом потерь. Но Фил со своей идеей-фикс полез в эти переговоры… захотел, видишь ли, чтобы бандиты помогли ему найти его давешнего обидчика…

В итоге они-то между собой договорились, а Фил, понятно, опять остался крайний. Собственно, все это началось задолго до Цюриха, и я ничего об этом не знала! Фил ограждал меня от таких проблем, его новые заботы легко было выдать за обычные, производственные, что он и делал успешно, но наверняка не с легкой душой; потому-то, в первую очередь, он и обрадовался, когда я сказала ему про Цюрих.

К моменту моего возвращения, всего за несколько дней, ситуация резко обострилась. Уже не о деньгах шла речь; Филу прямо сказали, чтоб подумал о семье, и пришла пора ему являться ко мне с повинной. Ах, бедняга. Представляю, как трудно ему было решиться на этот разговор; а я по-прежнему ничего, совсем ничего не знала.

И еще долго не знала со своими детскими восторгами.

Потому что забылась, слишком сильно радовалась — и не посмотрела повнимательней в его глаза, с какими он начинал разговор. Свойразговор — а я-то думала, это мой разговор. Ника, я поступила плохо… Все обошлось, но иногда мне снятся кошмары… я просыпаюсь и думаю: слава Богу, все обошлось… а если бы нет? представляешь — если бы не обошлось… и меня бы не было рядом…

Впрочем, он даже успел начать. Ах, какая я сволочь!