Зато когда и таможня и пограничник были уже позади, когда места в самолете были заняты и становилось ясно, что все в порядке и препятствия кончились, тут эти люди быстро и явно сбрасывали с себя напряженность, становились, кажется, по-настоящему доброжелательными, оглядывали попутчиков с искренним интересом, потому что начинался увлекательный и красивый кусочек их жизни — их, с этого момента цивилизованных членов мирового сообщества, — и невозможно было портить это новое, восхитительное ощущение достоинства и свободы страхом, хамством и завистью.

— Анкоридж, — произнес пилот красивое слово, и чужая земля появилась в окошке. Была зимняя ночь — огни, снег, продрогшая стекляшка маленького аэровокзала; в Хабаровске, при двадцати градусах холода, им сказали, что в Калифорнии лето, тепло, но чтобы как-то не замерзнуть до Калифорнии, они прихватили с собой демисезонные курточки, пригодные для легких перебежек. Слабая надежда, что в Анкоридже тоже лето (заграница все-таки!), не сбылась; минус двадцать пять Цельсия, сказал радиоголос, и Вальд поежился. Открыли выход. Повыше застегнув свои малопригодную курточку, Вальд форсировал присосавшуюся к аэровокзалу гофрированную кишку, ступил на что-то мягкое, вдохнул воздух другого континента, покрутил в стороны головой — и заплакал.

Мы рождаемся и вырастаем с мыслью, что живем в особенной, ни на что не похожей стране. Что Европа? Маленькое ухоженное пространство, все быстро, без проблем… одна нога здесь, другая там, и одеваться особенно незачем — не зябко, не жарко… в самый раз; потому и благополучные, сытенькие, и литература у них изящная… короче, жлобы. Зажравшиеся жлобы. То ли дело наша Россия! Бескрайние снежные поля, могила интервентов; могила живых мыслей, великих инициатив, звонко провозглашенных, но глохнущих в необъятном морозном просторе. Степь… ямщик… холодно, далеко… пока оденешься сообразно, пока дров наготовишь, день и прошел, а когда строить красивую жизнь, развлекаться? Да. Российская тоска и российский бардак объективны.

И уж каким быть сугубо провинциальному — камчатскому, скажем — аэровокзалу, как не потонувшим в снегу, холодным, заплеванным, с людьми, валяющимися на полу, потому что больше негде… да что описывать картину, хорошо знакомую каждому. Слишком большая страна. Поди настрой везде аэровокзалов, согрей, вычисти…

А тут — в черт-те каком медвежьем углу, на Аляске, бывшей русской территории, в этом малипусеньком аэровокзальчике, затерянном среди вполне необъятных снегов, в два часа зимней ночи, Вальда с Филиппом встретили:

тепло, а точнее, столько градусов, что не холодно выйти и в костюме, но уж если по воле или недомыслию напялил куртку или меха, то не вспотеешь;

запах — неизвестно, дезодоранта ли, или какой-то новой электрической штуки, но просто чудесный, вот бы дома иметь такой;

множество удобных свободных кресел;

мягкий свет, более яркий в людных местах, а над креслами локализованный, чтобы и почитать, и подремать нашлось бы место;

ковровое покрытие, на которое даже и ступить как-то неприлично из-за его нежности и чистоты;

чистые звуки тихой, красивой музыки;

и наконец (а точнее, в самом начале), вместо известно какой гримасы блюстителя с Калашниковым, их встретила прелестная улыбка девушки в аэровок-зальной форме, внешности самой обычной, но необыкновенно милой из-за этой улыбки и очевидного желания удружить.

Уж ясно было, что не ради них, пролетных из варварской соседней державы, здесь устроили эту радость для путешественников. Это было для всех. Вот, оказалось, как можно тоже. Посреди снегов. Может, как раз и потому-то, что посреди снегов, думал Вальд, утирая свои дурацкие неожиданные слезы и очень-очень быстро постигая многие вещи, о которых он раньше не знал или просто не задумывался. Какое-то время они с Филом не разговаривали между собой, не делились впечатлениями, лишь переглядывались беспомощно, ошарашенно — и понимали друг друга без единого слова. Они прошли туда, где свет был ярче, рассмотрели средства вражеской пропаганды — работающий бар, завлекательно сверкающий витринами сувенирный киоск (ага, закрытый все-таки в два часа ночи!), а в центре зальчика, напротив бара — круглую стойку аляскинского географического общества с картами, фотографиями и дамой средних лет за компьютером. В баре, конечно, толпился любознательный российский народ, шустро тратил доллары (не потому, впрочем, что был голоден — просто, должно быть, желал побыстрей ощутить свое участие во всемирном товарно-денежном обороте), а перед круглой стойкой не было никого, хотя как раз дама-то из географического общества и сидела у своего компьютера только ради них, идиотов — ведь пока что, до следующего самолета, они были единственными пассажирами во всем аэропорту.

Вальду стало стыдно за соотечественников. Он подошел к даме, и оробевшего Фила подтащил за собой; она обрадованно подняла голову, и в ее близоруких глазах Вальд опять увидел желание помочь, хотя она и не улыбалась. Она как будто была в легком замешательстве, и Вальд продолжал свое быстрое постижение, точно угадав причину этого замешательства: дама не знала, говорят ли они по-английски, и обычное «hi, can I help you?» могло, по угадываемой ее логике, смутить этих людей и, может быть, испортить их первое впечатление об Америке.

— Good night, — сказал Вальд, как более наглый, — it’s the first time that we are here…

Ее лицо просияло.

— И надолго вы к нам?

— Well, вообще-то мы летим дальше, поэтому в самом Анкоридже, боюсь, не побываем…

— Жаль, — сказала она и немножко торопливо, наверно, чтобы они не ушли, стала рассказывать про Анкоридж, какой это замечательный город. Не так уж хорошо они знали английский, чтобы понять хотя бы половину, и дама увидела это, закруглилась тактично; она дала им небольшую разноцветную книжечку про Анкоридж и по круглому значку каждому, все бесплатно, и Филипп, чтобы сделать ей приятное, прямо при ней перелистал эту книжечку и вежливо подтвердил, что да, это очень красивый город и что они обязательно постараются как-нибудь в другой раз его посетить и все увидеть в натуре.