— Вот видишь, что получилось! А меня с ними не было.

— Но тебя бы и в живых не было, — возразил я.

— Я бы уцелел! — сказал самонадеянно Фрол.

Тут вбежал Бунчиков:

— Фрол! Кит! Где же вы запропали? Идите в кубрик. Поприкашвили из Зестафони посылку получил, угощает! — Вова с наслаждением жевал.

В кубрике, над горою орехов, вяленой хурмы, коричневых яблок, каких-то длинных синих колбасок, стоял Поприкашвили и радушно приглашал:

— Ешьте, хватайте! Ничего не жалко, на всех хватит.

Он тут же наделял всех и пояснял, что синие колбаски называются чурчхелой и делаются из сгущенного виноградного сока и орехов, а лучше хурмы нет плода на свете.

Все принялись жевать и похваливать угощение, а Поприкашвили следил, чтобы все ели досыта, и говорил, что у его бабушки в Зестафони сад — всем садам сад.

Угостив всех, Илико принялся искать Авдеенко. Он нашел Олега в умывалке, на подоконнике.

— Зачем плачешь? — сказал Поприкашвили. — Возьми чурчхелы, набей рот и расхочется плакать.

Продолжая рыдать, Авдеенко принялся жевать чурчхелу, а Поприкашвили допытывался:

— Плохие новости? Кто-нибудь заболел? Ой, как нехорошо!

Подошел и Юра.

— Олег, в чем дело? — спросил он. — Скажи, может быть, мы поможем?

— Мне никто не поможет! — захлебываясь слезами, бормотал Авдеенко.

— Все равно расскажи. У тебя несчастье?

И столько искреннего участия было в Юрином голосе, что Авдеенко молча протянул ему скомканное и залитое слезами письмо. Я заглянул через Юрино плечо и прочел:

«Пишу тебе в последний раз. Мама и бабушка тебя избаловали, забили тебе голову театром. Я в твоем возрасте пас гусей в деревне и рад был, если имел горбушку хлеба и миску щей на обед. Я не имел возможности учиться. Тебе дана эта возможность, так учись и не задирай нос выше, чем тебе положено. Писем не жди, пока не узнаю, что ты стал человеком. Если тебя исключат из училища, я тебе больше не отец».

— Олег, — сказал Юра, — мы поможем тебе, если хочешь.

— Отлично! — одобрил подошедший Николай Николаевич Сурков. — Товарищи обещают помочь вам. Надеюсь, вы не откажетесь от их помощи?.. Пойдемте-ка, Олег, потолкуем…

И, обняв Авдеенко за плечи, Николай Николаевич отвел его в сторонку, сел рядом с ним на диван совсем по отечески, будто беседуя с сыном. Его сыновей фашисты убили в Дорогобуже — бросили их в глубокий колодец и закидали гранатами…

И вот мы дождались, наконец, увольнения!

Я получил немного денег от матери и поделился с Фролом. Он снисходительно принял эти несколько рублей.

В воскресенье старшина был весьма озабочен: ведь за всеми не уследишь! Протасов в последний раз оглядел и даже ощупал каждого. Все было в порядке: ногти и уши, перчатки, пуговицы и носовые платки. Недаром мы по нескольку раз бегали в умывальник, подставляли головы под ледяную струю воды и терли руки мылом и щеткой, а пуговицы — суконкой.

— Хочешь, пойдем со мной? — спросил я Фрола.

— Куда?

— К Стэлле.

— К какой еще Стэлле?

— Мы с мамой жили у них, когда приехали из Сибири. А потом пойдем к Антонине, дочке капитан-лейтенанта Гурамишвили. Знаешь?

— Кругом девчонки! — процедил Фрол презрительно, но я понял, что у него нет знакомых и он пойдет со мной.

Я хотел позвать Юру, но он оставался дежурить в училище. Мы пошли вдвоем.

Пришла весна, все сады на склонах гор розовели, цвели персики и миндаль.

Мы шли по суетливой улице в ногу, размеренным «нахимовским» шагом, с достоинством приветствуя офицеров, неторопливо, но четко прикладывая руки в белых перчатках к вискам. Прохожие оглядывались. Малыши показывали на нас пальцами. Девушки — продавщицы цветов — смотрели на нас через толстые стекла похожего на сад магазина.

— Давай разговаривать, — предложил Фрол.

— Давай, — согласился я.

Но все, о чем я мог поговорить с Фролом, вылетело из головы.

— Ну, что же ты? — спросил Фрол через два квартала. — Язык проглотил?

— Начинай лучше ты.

Но Фрол тоже не мог выдавить из себя ни слова. Наконец, мы свернули в узкую улочку и облегченно вздохнули. Я увидел знакомые ворота.

— Здесь живет Стэлла. Войдем?

— Войдем.

Мы вошли во двор, окруженный галерейками и балконами. Посреди двора был водоем. Я постучался в стеклянную дверь. Толстый Мираб в недоумении уставился на нас:

— Моряки? Чем могу служить?

— Дядя Мираб, вы меня забыли? — спросил я.