Но если все это верно, тогда мы должны отречься от основ методологии, которая сформировала большую часть исторической социальной науки, включая марксистскую социальную науку, поскольку та искала неизменные законы, симметрию, обратимость и, следовательно, предопределенность будущего. Возможно, мы должны вернуться в эту часть аристотелевской традиции, состоящую в поиске конечных причин. Возможно, мы даже должны допустить существование иного, и предшествующего научному, знания. Конечно, наука, какой мы ее знаем, следующая линии рассуждений, имманентной определенной «западной» философской традиции, была изобретением нашего современного мира. А поскольку кризис миросистемы находит свое отражение в «цивилизационных проекциях», мир заново открывает принадлежащее ему богатство альтернативных формулировок познания.

Это в равной мере справедливо для историографии. Нас долго предостерегали против «этноцентрической» истории. Нам много раз говорили, что писавшаяся в XIX в. история была историей правителей с точки зрения правителей и что она игнорировала тех, кем управляли, — трудящиеся классы, незападные части мира. Это было, конечно же, правдой, и сегодня это исправляется. Нам предлагают также историю тех, кем управляли, и с точки зрения тех, кем управляли, — трудящихся классов, незападных частей мира. Это, без сомнения, очень полезная поправка к невероятно узкому взгляду, существовавшему не более 30 или около того лет назад. Но поскольку эта «новая» история разделяет основные исторические мифы более старой истории, расширение охвата может только усугубить проблему.

Два основных мифа в рассказе об истории капиталистического мира-экономики состоят в том, что это история нового слоя, средних классов, уничтоживших старую феодальную аристократию; и что это история медленно расширяющихся кругов экономической активности, превращения локальных экономик в национальные экономики, которые затем «встречаются» на международной арене. Теперь предложены альтернативные мифы: что «новые» средние классы являются и всегда были аватарой (воплощением) старой феодальной аристократии и что развитие капиталистического мира-экономики включало в себя уплотнение и заполнение миросистемы скорее, чем ее разрастание из внутренней сердцевины.

Не постановка под вопрос научных предпосылок и господствующих исторических мифов стала причиной кризиса наук. Это было скорее выражение кризиса, вызванного тем фактом, что науки все в больше степени заходят в тупик, по мере того как перемены, происходящие в жизни, реальности становятся все менее доступными пониманию (хотя, исходя из внутренней логики принятых предпосылок, они должны становится все более постижимыми).

Изменившаяся ситуация не привела нас к новой ясности, скорее мы пришли к еще большому замешательству и большим сомнениям. Замешательство и сомнения наблюдаются и в общественных движениях. На самом деле в обеих сферах они порождены кризисом миросистемы. Все эти «кризисы» одновременны, подразумевают друг друга и могут быть разрешены только в связи друг с другом.

Прогнозы

Ключевой вопрос заключается в том, куда мы идем отсюда, и первое, что можно сказать — мы не можем дать уверенного ответа. Некоторых это лишает присутствия духа, а других делает глубокими пессимистами. Я нахожу, что в долгосрочной перспективе этот факт приносит глубокую уверенность (даже если одновременно и пугает). Если человек не имеет выбора, то зачем играть в эту игру? Если выбор есть; то должна быть неопределенность исхода, или выбор осуществляется где-то и когда-то. Возможно, в этом принятии реальности, пусть редкой, фундаментального выбора и заключается последняя прометеевская hybris человечества. Но это, в конце концов, также и мировосприятие, включающее ответственность человека, санкционированное всеми религиями и философскими традициями. Мы можем нести ответственность только за то, воздействовать на что в нашей власти.

Прогресс в очень большой степени является вероятностью, он не предопределен. Мы можем с помощью этой социальной трансформации продвинуться к созданию социалистического миропорядка, основанного одновременно на равенстве и демократии. Это мог бы быть порядок, обеспечивающий значительно расширившееся пространство для множественности культурных моделей, способность к созданию которых продемонстрировало человечество. Этот порядок, очевидно, мог бы быть основан на совершенно новых институциональных структурах, формы которых невозможно предсказать, потому что они еще должны быть изобретены.

Достигнем мы или нет такого миропорядка в следующем веке, по моему мнению, в значительной степени зависит от того, как будут разрешены два подчиненных «кризиса» — «кризис общественных движений» и «кризис наук». Иначе говоря, я считаю, что решающие сражения идут в этих областях, и их исход определит направление, в котором будет идти преобразование.

Существуют и мрачные альтернативы. Современная миросистема, капиталистическая мироэкономика, может быть преобразована во что-то еще — или в другую единую систему, или во множество отдельных систем, которые не будут основываться ни на равенстве, ни на демократии. Образовавшиеся в результате системы (или система) могут оказаться даже хуже существующей. Это, в конце концов, то, что уже произошло однажды в прошлом, когда мы (в Европе) осуществляли переход от феодализма к капитализму, который не только не был более прогрессивным, но во многих отношениях оказался регрессом.

Путь, на котором преобразование может завершиться не-прогрессом, очень прост. Защитники привилегий в период перехода могут захватить рычаги преобразований не для того, чтобы предотвратить перемены (то есть не для сохранения приходящей в упадок системы, которую уже невозможно сохранить), а для того, чтобы направить их к созданию другой системы, хотя и совершенно отличной по форме от современной, но равно сохраняющей привилегии.

Этот выбор доступен и реален так же, как и другой. Вот почему социальная борьба реальна и будет проходить преимущественно внутри общественных движений и в науках. Вот почему «возникновение новой социальной мысли» не абстрактная материя, но предмет глубокой экзистенциальной потребности. Вот почему вопрос не в мировом кризисе или мировой трансформации, но в том, какое преобразование мы сможем реализовать как модальность, посредством которой будет разрешен кризис. То, как мы будем действовать, и определит фактически наш коллективный «цивилизационный поиск».