До меня доходили сведения, что делегатов инструктируют отнюдь не в духе «нового мышления». Особенно активно действовали Лигачев и разделявшие его позицию заместители заведующего оргпартотделом, О. Бакланов, бывший фактически лидером ВПК. Конечно, их позиции не были для меня секретом. Но казалось немыслимым, чтобы люди, несущие свою долю ответственности за каждый шаг по пути перестройки, вели закулисную работу с делегатами съезда, настраивая их на своего рода «антиперестроечный бунт». Я явно недооценил ресурсов человеческой гибкости.

К формированию агрессивного «фундаменталистского» большинства на съезде приложили руку первые секретари ЦК компартий Украины — С. Гуренко, Белоруссии — Е. Соколов и другие.

У меня была встреча с секретарями райкомов и горкомов, просидел с ними четыре часа и почувствовал, что они вели борьбу за выживание, за сохранение своей власти. А это толкало на попытку взять реванш, вернуть партию на старые позиции, в конечном счете похоронить реформы.

Теперь о другом крыле — левее реформаторского руководства КПСС. Доклад давал им возможность задать тон дискуссии, развернуть свою аргументацию. Но они не сумели использовать этот шанс.

В выступлениях Лысенко, Шостаковского, Бузгалина, Калганова чувствовалась крайняя осторожность, были они уж очень деликатными. Вероятно, лидеров демштатформы изрядно запугали фундаменталисты. Если они вынашивали замысел увести за собой хотя бы пятую часть партии, то на съезде даже серьезной попытки размежевания не предприняли. У некоторых ораторов этого направления прозвучали, правда, призывы к своим единомышленникам хлопнуть дверью, если их мнение не будет по-настоящему принято во внимание. Но их тут же дезавуировали. В частности, Шостаковский заявил, что его группировка не уйдет. Принципы и здесь уступили расчетам. Левые не хотели отказываться от своей доли партийного наследства: зданий, газет, финансовых средств и т. д.

Все это не значит, что в дискуссии вовсе не прозвучали реформаторские идеи. Справедливости ради должен сказать, что в этом духе, притом довольно остро, выступил Ельцин. Он говорил, что нейтрализовать действия консервативных сил в партии не удалось.

Касаясь судьбы КПСС, заявил: «Или партаппарат под давлением политической реальности решится на коренную перестройку в партии, или будет цепляться за обреченные формы и останется в оппозиции к народу, в оппозиции к перестройке… Мы, отдавшие партии десятки лет жизни, сочли своим долгом прийти сюда, чтобы попытаться сказать, что выход для КПСС все же есть. Трудный, тяжелый, но выход: в демократическом государстве переход к многопартийности неизбежен. Необходимо организационно зафиксировать имеющиеся в КПСС платформы и дать каждому коммунисту время для политического самоопределения. Изменить название партии. Это должна быть партия демократического социализма. Партия должна освободить себя от любых государственных функций».

Сразу скажу: эти тезисы перекликались с Политическим докладом, были близки позициям реформаторского крыла. Но главной целью Ельцина было отнюдь не реформирование партии, а ее разрушение.

На это было направлено и его заявление, что на съезде рано обсуждать платформу и Устав.

Оставить партию в этот ответственный момент, на этапе глубоких преобразований без программных установок, не осуществив демократизации ее структуры, чего требовали все, от рядовых коммунистов и первичных организаций до ЦК компартий республик, значило подтолкнуть ее к быстрому развалу. А как можно было сформировать новое руководство, не обсудив платформы, не определив, на каких принципах следует основывать политику КПСС?

В общем, Ельцин не захотел присоединиться к реформаторскому крылу, помочь действительно спасти партию, своевременно реорганизовав ее. И, думаю, не только из-за того, что не верил в такую возможность. Его больше не устраивало участие в КПСС на вторых ролях. Он рвался к власти и видел уже себя вождем другой, своей партии.

Весьма содержательным было выступление Абалкина. Он справедливо заметил, что главное для партии — обновление идейно-теоретического фундамента. «Опыт показал, что модель, основанная на тотальном огосударствлении экономики, отрицании многообразия форм собственности и хозяйственной деятельности, отрицании рынка, не способна обеспечить высокий экономический и социальный результат».

Когда академик начал приводить аргументацию в пользу рынка, его выступление то и дело прерывалось шумом в зале, захлопыванием. Но Леонид Иванович не покинул трибуну и высказал свою точку зрения в этой, все более накалявшейся атмосфере. Он сказал, что мы должны избавиться от мифов. Один из них заключается в том, будто бы можно перейти к процветающей экономике без жертв и испытаний, не внеся за это никакой платы. Другой — якобы переход этот можно осуществить, сохраняя административный контроль над ценами, не трогая систему ценообразования.

В перерыве я попытался разыскать Абалкина. Уж не помню, когда он ко мне подошел, в тот день или на следующий. Я поблагодарил его за интересное выступление, и мы стали обсуждать проблему реформы ценообразования. Вспомнили, каким сенсационным было его выступление на Первом съезде народных депутатов СССР. Тогда у многих, в том числе у меня, вызвало раздражение утверждение Абалкина, что дела в экономике идут под откос. А ведь он был прав, обращая внимание на крайнюю робость и отсутствие комплексного подхода в реформаторских начинаниях правительства. Его выступление в штыки встретили консерваторы, радикалы же клевали академика за приверженность к идее регулируемого рынка.