Я думал, что мы попали в помещичье поместье, но и у соседей были такие же типовые постройки с некоторыми отклонениями в зависимости от вкусов и достатка хозяев. Потом мы проезжали не одно такое село.

В «парадных палатах» разместились командир роты, командиры взводов. Мне с Лосевым предложили спать в летнем флигеле на кровати дочери хозяев. Флигель не отапливался, но вместо одеяла там укрывались перинами. Оказывается, в такой холодной спальне девушка спала всю зиму.

Раздеваясь, я гадал — нужно ли снимать брюки и гимнастерку, ведь по утрам уже серебрился иней, но все же рискнул раздеться до белья и, стуча зубами, юркнул под перину. Подо мной зашелестела вторая «перина» — оказывается, она была набита очистками от кукурузных початков. Подушка была обычная пуховая. Лежать на кукурузных очистках было не очень мягко, но комфортно и, видимо, гигиенично — листья хорошо впитывали влагу, их можно было чаще менять.

Я отлично выспался в холодной комнате под пуховой периной, она облегала тело и надежно защищала от холода, не сползая при смене позы во сне, что часто бывает с одеялом. Мне приходилось даже выставлять наружу голые ноги, чтобы не перегреть их.

Днем мы проезжали через небольшой румынский городок. Ваня Живайкин увидел аптеку и потянул меня с собой, чтобы придать солидности своей миссии — он хотел пополнить ротную аптеку такими дефицитными лекарствами как сульфидин, красный и белый стрептоцид — основными препаратами того времени для лечения венерических заболеваний.

Мы вошли в аптеку идеальной чистоты и блеска под мелодичный звон колокольчика над дверью. На звук вышел под стать светлому аптечному залу белый от волос до башмаков сухопарый старик с румяными щеками. Мы поздоровались, и старик, видимо, спросил, чем может быть полезен, но мы, кроме приветствия, не знали по-румынски и двух слов.

Иван стал произносить по-латыни названия лекарств, но, похоже, не точно. Аптекарь не понимал, разводил руками и мило улыбался. Несколько минут они так изъяснялись, не понимая друг друга, и наконец Живайкин не выдержал и выругался матом.

Аптекарь еще шире расплылся в улыбке, и мы услышали:

— Вы русские?

— Конечно, русские, кто же еще может сейчас здесь быть?

— Аня, Аннушка! — воскликнул старик, повернувшись к открытым дверям в другое, видимо, жилое помещение. — Аня, здесь русские, слышишь — русские! Выйди, пожалуйста, поскорее!!!

Мы увидели вышедшую за прилавок аккуратненькую седенькую старушку, с живым интересом смотрящую на нас.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! Доброго здоровья!

— Вы русские, но почему при погонах? Откуда же вы?

— Он из Красноярского края, а я из Ростова-на-Дону, — ответил я.

— А мы жили в Харькове.

— А как попали сюда?

Старик замялся, еще больше порозовел и ответил:

— Мы эмигрировали в Гражданскую войну. С тех пор живем здесь, имеем вот эту аптеку и перебиваемся с хлеба на квас.

Внешне, конечно, нельзя было сказать, что они сильно бедствовали.

— Ну, и как вам здесь живется?

— Ах, бог мой, вы еще спрашиваете, как!.. Мы давно истосковались по Родине, по русским людям. Вы не знаете, как тяжело жить в чужой стране, вдали от своих. 25 лет мы здесь, а сердце и мысли там, в России… — И старушка приложила кружевной платочек к глазам и носу. Заблестела слеза и в голубых полинялых глазах старика.

— Анечка, не волнуйся, на, выпей. — Старик накапал валерьянки в хрустальный стакан и, долив водой, подал жене. — Да, не приведи господь жить среди чужих.

— Я дам вам сульфидина и стрептоцида, но немного. Немцы и румынские офицеры забрали все, что нашли, хорошо хоть самих оставили живыми. Кричали, мол, ждете русских, коммунистов! А мы и ждали, и боялись, что нам припомнят времена Гражданской войны, начнут мстить.

Старушка как-то стала еще старее, сквозь слезы жадно смотрела на нас, русских, молодых, плечистых, рослых. Может быть, она вспоминала, каким был когда-то ее муж, а может, своих сыновей. Если они есть, то где теперь? Расспрашивать нам было некогда, на улице ожидал обоз.

Живайкин смахнул в пилотку упаковки лекарств и выложил на прилавок советские деньги.

— Нет, что вы! Не надо платить! Я вам это дарю, как своим соотечественникам. Хотя, пожалуй, возьму по одной купюре, чтобы посмотреть, какие у вас сейчас деньги…

Мы быстро вышли, поблагодарив и попрощавшись на ходу, увидев через витрину, как в аптеку бежит старшина, губы которого издавали, видимо, не самые мелодичные звуки.

Ночевали мы в румынском селе. Обоз и кухня разместились на широком дворе, обстроенном вокруг хозяйственными постройками. Это было крепкое кулацкое хозяйство, которое напомнило мне историю про Ноев ковчег — так много было во дворе разной живности: куры, индейки, утки, гуси, свиньи.

У нас в обозе было мясо, но свинина всем осточертела. Старшина, взяв автомат, рыкнул по крупным, размером с индейку, курам. Выбежала из дома хозяйка и, подняв кулаки, визгливо крича, бросилась к старшине, осыпая его всеми проклятиями, которые знала. Старшина выругался и пошел с ревом, как медведь, на хозяйку, повернув автомат в ее сторону, и она, точно злая собака, с разбегу достигнув конца цепи, взвилась на месте.

— Ты, сука, поезжай на Украину, посмотри, что там наделали твои щенки! Где твои муж и сыновья?! Что они делали у нас? «Яйки, млеко, курка»?? А ты, стерва, из-за трех кур из сотни поднимаешь крик! У нас твой фашист последнее забирал!!!