Хозяйка замолчала, ее ярость сменилась страхом. Старшина круто повернул к убитым курам и бросил их в ноги хозяйке. Через ездового-молдаванина он приказал ей приготовить ужин для офицеров.

Я еще никогда не ел такую вкусную курятину под красным соусом с перцем. Офицеры, смачивая горло вином, только прищелкивали языком от удовольствия.

Следующий день выдался прекрасным. Яркое солнце грело, как летом. Мы вышли в городок, улицы которого заполонил народ — был какой-то праздник. На железнодорожной станции нас поставили под погрузку в эшелоны вместе со штабом армии и частью военной цензуры. Пока бойцы под командой старшин оборудовали товарные вагоны, закатывали на платформы повозки и заводили в вагоны лошадей, офицеры и я с Живайкиным и его санинструктором пошли в город.

По брусчатым мостовым центра города разливалась празднично одетая толпа, носились мальчишки и орали во все горло: «Пенго, пенго!» Шла бойкая валютная спекуляция, и даже дети «делали деньги». Магазины продавали свои товары только за местную валюту, у нас были только рубли. Мальчишки меняли пенго на рубли, сдавая их потом в банк и зарабатывая на этом крупные барыши.

Мы с Живайкиным и санинструктором Митей проходили мимо фотоателье. Живайкин дернул меня за рукав, предлагая сфотографироваться на память, — когда еще представится такая возможность? Но как? У нас не было пенго.

Мы вошли в здание, и Ваня, отчаянно жестикулируя, начал упражняться в знании немецкого и молдавского языка. Он старался втолковать, что у нас нет денег, но не сфотографируют ли нас за сливочное масло? Владелец ателье долго не понимал, но Живайкин настойчиво твердил: «Бутер, бутер, айн килограмм», показывая требуемый размер фотографий. Наконец, фотограф понял и согласился, кивая головой и повторяя: «Бутер, бутер…»

Ваня послал Митю с запиской к старшине с просьбой выдать килограмм масла, а фотографу показал на наручных часах, что через час мы вернемся фотографироваться. Мы пошли дальше по улицам мимо нарядных витрин магазинов, окруженные плотной толпой. Женщины мило улыбались, скалили зубы и мужчины — король Михай приказал встречать русских дружелюбно. В ушах звенело: «Пенго! Пенго!»

У Ивана были деньги, и он обменял их по какому-то взятому с потолка курсу на пенго.

— Зачем они тебе? — спросил я.

— А вот зачем… Посмотри вот туда! — И он указал на красивое двухэтажное здание.

— В кино, что ли, собрался? Эшелон уйдет без нас!

— Да нет, смотри лучше на дом рядом с кинотеатром.

— Ну и что?

— Так это же бордель! — И он потянул меня к этому зданию.

Мы стояли на тротуаре и, разинув рот, смотрели на увеличенные фотографии красавиц, которых лишь с большой натяжкой можно было назвать одетыми. Такого я никогда не видел, да еше и выставленным на всеобщее обозрение.

К нам подошел немолодой неопрятно одетый румын и, блудливо улыбаясь и кивая на красавиц, начал что-то предлагать. Я понял лишь одно слово — «фрумос» — красивая.

— Зайдем, Саша?

— Да ты что! Во-первых, поезд может уйти, во-вторых, это бордель и это просто опасно, а в-третьих — мы должны идти сейчас в фотографию.

— Ладно, пойдем фотографироваться, заодно узнаем у Мити, когда отправляется эшелон.

Возле фотографии нас уже ждал Митя со свертком в руках. Он сказал, что время отправки никто не знает, но еще идет погрузка и, видимо, в запасе еще есть два-три часа.

Фотограф встретил нас приветливо, пригласил сесть на софу, принял с явным удовольствием сверток с маслом. Потом он поколдовал у фотокамеры, причесал нас и стал осматривать со всех сторон, чтобы выбрать наиболее выгодный ракурс.

Он сфотографировал меня и Ваню на открытку и тут-же отдал пластинку на проявку. Затем он снял нас по отдельности для портрета, а Ваня еще сфотографировался во весь рост с санинструктором Митей. Митя держал у пояса автомат, прикрыв им Живайкина. Этим он хотел выразить постоянную готовность защитить своего командира силой оружия. Фотограф сказал, что через час все будет готово. Иван опять завел свою песню:

— Саша, пойдем в бордель! Как не пойдешь? Ну, как знаешь, а я пойду. Митя, пойдем, — на всякий случай — будешь меня охранять!

И они ушли. Я устремился на железнодорожную станцию, боясь отстать от эшелона в чужой стране, в военном водовороте.

К нашему эшелону прицепили два пассажирских вагона для штабистов 4-й гвардейской армии, еще несколько товарных вагонов наши штрафники переоборудовали для женщин из военной цензуры и связисток. Я занял место для себя, Лосева, Живайкина и Мити в вагоне, где разместились офицеры роты и их ППЖ.

Наступал вечер, вдоль эшелона пробежала команда никуда не отлучаться. Ваня с Митей по-прежнему отсутствовали, из офицеров не было Козумяка и Кучинского. Сорокин нервничал и смачно ругался. Узнав, что все они могут быть в доме с красными фонарями, он послал туда связного с оповещением, что эшелон уходит. Через некоторое время, запыхавшись, все прибежали на станцию. Командир роты набросился на них с бранью, но в это время паровоз толкнул вагоны назад, потом дернул вперед и медленно стал выводить эшелон с забитой поездами станции. Все стали размещаться по своим местам, «женатые» офицеры прибивали плащ-накидки к верхним нарам, устраивая в вагоне «семейный уют».