— Я преклоняюсь перед вашим удивительным мастерством, Исаак. Было бы замечательно, если вам удастся спасти его, неважно, кто он — друг или враг.

Раненого молодого человека уложили на толстый соломенный тюфяк, покрытый несколькими коврами и запасными одеялами. Под голову ему сунули мягкую подушку. Ракель взяла чашку с разбавленным водой вином, в котором она размешала пять капель густого горького снадобья, и поднесла ее к его губам.

— Выпейте это, сеньор, — сказала она. — И вы сразу почувствуете себя намного лучхне.

— Вы один из прекрасных Божьих ангелов?

— Нет. Сделайте, как я говорю.

— Но я уже чувствую себя намного лучше, — любезно прошептал он.

— Молчите, — сказала Ракель. — И пейте.

Выпив микстуру, он впал в глубокое сонное забытье, смягчающее боль. Тогда Исаак начал искусно вправлять и собирать сломанные кости левой руки. Ракель закрепляла их тонкими деревянными планками, обмотанными тканью. Когда все было закончено, она наложила повязку и, прибинтовав запястье и руку к небольшой дощечке, уложила ее на груди раненого.

— Как удачно, — сказала Ракель, — что они сделали это с левой рукой. По тому, как расположена перевязь меча, я полагаю, он правша.

— Не удачно, — сказал Исаак, — а обдуманно. Сломать руку, которую жертва использует меньше всего, и пригрозить сделать то же самое со второй — вполне убедительный довод.

— Ты думаешь, что все так и было?

— Нет. Я думаю, что они продолжали мучить его до тех пор, пока он, как им показалось, не умер.

Все это время процессия не двигалась с места, и большинство путников собрались около телег, излагая свои предположения и доводы любому, кто был согласен их выслушать.

— Я думаю, что его нужно было оставить там, где нашли, — сказал Ибрагим.

Поскольку это были первые слова, которые большинство присутствующих услышали от Ибрагима, они вызвали сильный интерес.

— Почему? — спросил один из конюхов.

Ибрагим задумался. Если бы он назвал истинную причину, что молодой человек занял его место на телеге и ему теперь снова придется идти пешком, а возможно, и вести мула своего хозяина, это не вызвало бы поддержки у других пеших путников.

— Он может оказаться головорезом, которого избили за дело и оставили умирать. Как только он очнется, он поубивает нас прямо в наших постелях.

— А может, он и прав, — сказал один из конюхов.

Монахини из монастыря, державшиеся особняком, тем не менее с большим интересом слушали эти разговоры.

— Он не похож на головореза, — возразила одна из них. — Он похож на очень любезного господина, попавшего в беду из-за головорезов. И не хотелось бы мне зависеть от вашего милосердия! — злобно добавила она.

— Мы не могли оставить его на дороге, — заметил конюх. — Такое злое дело не для епископа. Но нам надо бы оставить его на ближайшем постоялом дворе и пусть о нем позаботятся хозяева гостиницы, пока его родные не приедут и не заберут его.

— Да, — сказал поваренок, который удобно устроился на большом камне и теперь резал хлеб для обеда, — он прибавит нам хлопот.

— Эй! Дай-ка нам хлеба, — сказал один из его приятелей.

— Здесь всем не хватит. Принеси-ка еще пару булок.

Помощник повара бросил им булку хлеба и отослал поваренка, чтобы тот принес еще еды с телеги с провизией.

— С этими приблудными нам и еды не хватит, — сказал конюх, который давно не ездил вместе с его преосвященством и не был уверен в том, что на следующий день его накормят.

— Замолчи, — сказала одна из монахинь, кивая на двух артистов, которые к этому времени уже стали всеобщими любимцами.

— Это еще почему?

И они продолжили тихое препирательство, разбившись на группки и удобно устроившись на земле с кусками хлеба в руках, ожидая, пока не будет принято решение, что делать дальше.

Около телег епископ, капитан и Исаак обсуждали тот же самый вопрос.

— Вы решили, что с ним делать? — спросил капитан.

— Слишком рано что-либо решать, капитан, — сказал Исаак. — Я почти ничего не могу сказать и о его нынешнем состоянии.

— Конечно, нам есть, где его устроить, — заметил капитан.

— Если он перенесет тряску в повозке, — сказал Беренгер.

— К сожалению, мы не взяли с собой паланкин, — сказал капитан. — Но во имя человеколюбия мы не можем оставить его здесь.