Девятнадцать тридцать: весенний день близился к концу, но солнце еще не скрылось. Перед самым закатом двое мужчин, пройдя по аллее Ван Дейка, вышли из парка. Если Макс после неудавшейся попытки пропустить стаканчик почти не открывал рта, то Берни все говорил и говорил, не забывая присматривать за своим спутником. Один раз Макс, оставив его на две или три минуты, отошел за дуб, где его стошнило от страха. Но поскольку днем его рвало уже два раза, то после нескольких болезненных спазмов из него не вышло ничего, кроме желчи.

Затем, миновав ворота, они поднялись по боковой аллее авеню Ош и свернули в первый переулок направо, с баром на углу. Макс сделал еще одну попытку уговорить Берни зайти, но Берни молча отказался. Еще несколько метров — и они оказались у дома номер 252. Они пришли.

Внутри виднелись лестницы, коридоры, переходы, двери, которые они открывали и закрывали до тех пор, пока не очутились в просторном темном помещении, загроможденном канатами, блоками, большими открытыми ящиками и сдвинутой в беспорядке мебелью. До них доносился то ли шум прибоя, то ли гул толпы. Было ровно восемь тридцать. Макс снял плащ, и внезапно, когда он этого меньше всего ожидал, Берни с силой вытолкнул его из-за занавеса. Гул тотчас же превратился в шквал. На сцене стоял рояль.

Он стоял там, ужасный черный «Стейнвей» с необъятной клавиатурой, готовой тебя сожрать, чудовищная вставная челюсть, которая жаждет стереть тебя в порошок зубами цвета слоновой кости; он только и ждет, чтобы разорвать тебя в клочья. Не в силах пошевелиться после толчка Берни, Макс едва успел прийти в себя и, утонув в шквале аплодисментов поднявшегося в приветствии переполненного зала, двинулся, пошатываясь и задыхаясь, в направлении этих пятидесяти двух оскаленных зубов. Он сел за рояль, дирижер взмахнул палочкой, и в мгновенно воцарившейся тишине полилась музыка. Все, не могу больше… Не жизнь это, не жизнь… Хотя могло быть и хуже… родился бы где-нибудь в Маниле и торговал бы сигаретами вразнос, или чистил бы обувь в Боготе, или стал бы ныряльщиком в… Итак, Фридерик Шопен, первая часть Концерта № 2 фа минор, опус 21, maestoso,приступим.

В зале никто, даже те, кто сидит в первом ряду, не представляет, насколько это трудно. Кажется, что все получается само собой.

И действительно, все пошло гладко. Пока оркестр разворачивал длинную интродукцию, Макс немного успокоился. Затем, когда настала его очередь и он вступил, то почувствовал себя еще лучше. После нескольких тактов его страх стал стихать и окончательно рассеялся, как только прозвучала первая фальшивая нота — славная фальшивая нота в стремительном пассаже, тонущая в массе звуков, она не в счет. Как только это произошло, скованность Макса исчезла. Теперь ситуация была в его руках, он расслабился и ощутил себя хозяином положения. В нем отзывался каждый полутон, каждая пауза была на своем месте, аккорды, следующие один за другим, улетали прочь, как вспорхнувшие птицы. Он бы предпочел не останавливаться, но вот уже конец первой части. Пауза. В ожидании продолжения все потихоньку покашливают, прочищая горло и освобождая от слизи закопченные бронхи. Каждый, как может, старается продышаться. Вторая часть, larghetto:медленное, задумчивое и прозрачное. Здесь уж никак нельзя сфальшивить. Макс не ошибся ни разу, все прошло как по маслу. Опять покашливание в зале, и уже звучит третья часть, блестящее allegro vivace.Сейчас увидите, как я с ним расправлюсь. Ай, еще одна фальшивая нота в двухсотом такте, но и эта утонула в потоке, в финале меня все время заносит на одном и том же месте, впрочем, никто ничего не заметил, еще немного — и мы у цели, вниз, потом вверх по хроматической гамме, четыре оркестровые реплики, два заключительных аккорда и все, браво, браво, на бис играть не будем, занавес, браво, делу конец.

Отяжелев от усталости, но напрочь забыв свой страх, Макс поднялся в артистическую, заваленную букетами.

— Это еще что такое! — взвился он. — Ты же знаешь, я терпеть не могу цветов, убери их отсюда.

— Да, да, конечно, — сказал Берни, поспешно собрал букеты и удалился, нагруженный ими, как катафалк.

Макс опустился на стул перед зеркальным столиком, на котором царил беспорядок. В глубине зеркала отразился Паризи, промокавший шею бумажной салфеткой.

— А, вы здесь, — не оборачиваясь, сказал Макс и собрался расстегнуть рубашку.

— Это было бесподобно, — улыбнулся импресарио.

— Знаю, — сказал Макс, — знаю. Но мне что-то больше не хочется играть этот концерт, я устал от него. К тому же оркестровая партия здесь довольно слаба, сразу видно, что Шопен не слишком умел писать для оркестра. Да и вообще, хватит с меня оркестров. — Он расстегнул верхнюю пуговицу, она оторвалась и исчезла среди беспорядка, царившего на столе.

— В любом случае, — согласился Паризи, подойдя поближе, — до лета у вас только сольные концерты, вы же помните, в Берлине.

По-прежнему не оборачиваясь и продолжая искать сбежавшую пуговицу, Макс увидел, как в зеркале за его спиной выросла массивная расплывшаяся фигура в двубортном пиджаке: Паризи вечно потел, он носил большие очки, лицо у него было подвижное и приторное, а голос — тонкий и пронзительный.

— Напомните мне программу, — сказал Макс.

— В конце недели у вас концерт в Нанте, — засвистел Паризи, — девятнадцатого — сольный концерт в зале Гаво, и до выступления на телевидении больше ничего. Да, и еще: снова звонили японцы. Они хотят знать, когда вы сможете возобновить запись полного собрания произведений Шоссона. Они хотят знать точную дату, чтобы зарезервировать студию Серумена.

— Мне надо подумать, — проговорил Макс, — я сейчас не готов.

— Но они хотели бы поскорее определиться, — настаивал Паризи, — у них ведь тоже свои планы.

— Мне надо подумать, — повторил Макс, — я хочу пить. А где малыш? Куда он подевался?

Малыш уже вернулся без цветов и стоял у входа, ожидая распоряжений.

— Берни, мне бы стаканчик, — по-прежнему не оборачиваясь, прогудел Макс, которому наконец удалось найти прыткую пуговицу и всунуть ее между двумя опустевшими вазами.