Садовский Михаил Рафаилович
Шрифт:
Муж, как перестал летать, подобрел телом, усвоил вальяжные манеры (откуда что бралось) под влиянием жены, стал солидно разговаривать, неспешно ставить автографы на своих томах и гордиться тем, что в любом, даже заштатном магазине на книжной полке его фамилия блистала золотом на корешках.
Такая обычная история. Ей хотелось вырваться из серости, в которой выросла — и оказалось, после всех резких движений и рывков, что она снова в ней и ещё глубже… а проще сказать, никогда в другой среде Варвара Петровна не была… горько себе в этом признаваться, но появилось ощущение, что поменять ничего невозможно. И вдруг Верка с её неизвестно откуда взявшимся настоящим талантом! Это было так радостно и необыкновенно, что Варвара Петровна сначала даже заревновала к дочери и поняла, что не в силах справиться с этим чувством, но потом открыла для себя в таланте дочери новый шанс поменять свою жизнь. Профессор прочил ей большую концертную дорогу, а девочке, конечно, нужна поддержка матери, и она никогда не отпустит её одну в страшный развратный западный мир… да это и принято — вундеркиндов сопровождают родители, выдающихся исполнителей помощники-секунданты.
Как привлекательно! Как захватывающе необычно! И вот тебе на! Поистине: повторение пройденного… только в худшем варианте… с весьма отягчающими обстоятельствами.
„Из-за какого-то еврея!!!“ Не то чтобы она была антисемиткой… но почему — опять еврей? Сколько проблем в государстве — и всегда там замешаны евреи! Вся русская история связана с евреями! Во всех областях и при царях и после! И никогда до добра не доводили они все дела, в которые вмешивались! И всегда на виду были, всегда наверху! Почему? Чёрт возьми! И профессор у Верки — еврей, и зубной врач у неё Борис Соломонович, и, когда рожала, принимал Евсей Нассонович, и главный редактор у них хоть и Борисов, а всё равно все знают, какой он Виктор Сергеевич… ну, куда ни сунься… а если, не дай Бог, опять начнётся какое-нибудь дело… вредителей, врачей, космополитов… ну зачем, зачем портить себе анкету?.. Дура Верка! И как ей сказать об этом?.. Она ведь может назло всё сделать… наоборот…»
«Патефон стоял на широком подоконнике… он играл каким-то непроснувшимся звуком. Милка подскочила к окну, поднялась на ящик у завалинки и накрутила ручку… голос поплыл медленно вверх, вверх и добрался, наконец, до привычного слуху тона:
Сирень цветёт, Не плачь — придёт, Твой милый, подружка, вернётся.Она снова положила правую руку мне на плечо, а к левой горячей ладошке прижала мои пальцы своими и снова начала учить танцевать… но я плохо соображал… ноги почему-то существовали сами по себе, не завися от моего сознания и старания, наверное, потому что я вообще плохо соображал, когда она была так близко рядом и стояла ко мне лицо в лицо. Я её видел немного снизу, и от этого милкины ресницы казались ещё длиннее, а нос вовсе не торчал так далеко вперёд, а немножко ужимался, становился короче, и кожица на ободках ноздрей так розово блестела, что хотелось до неё дотронуться только не пальцами… губами… такой она была нежной и сладкой… От милкиного запаха у меня кружилась голова, и когда я резко поворачивался, повинуясь требованию танца, все деревья падали на меня, ветки хлестали по глазам, я зажмуривался, сбивался с ритма, наступал Милке на ноги, и она начинала злиться:
— У тебя совершенно нет способности к танцу… или тебе медведь на ухо наступил! Ну, Додик! А может, ты не хочешь учиться!? — вдруг спохватывалась она, и всё обрывалось у меня внутри — я никак не мог лишиться счастья так долго стоять рядом с ней, касаться её горячей ладошки, ощущать её дыхание на своём лице и жадно искать неповторимый милкин запах.
— Нет! — почти кричал я — Что ты! Может, я не такой способный, но очень, очень хочу научиться! Не сердись! Я больше не буду!.. И не было никакого медведя… не было… мама, наоборот, говорила, что у меня замечательный слух, только нет возможности развивать его.
— Ты умеешь хранить тайну, Додик? — Милка остановилась и так близко посмотрела мне в глаза своими серыми огромными глазищами, что я даже задохнулся.
— Конечно, умею! — мне обидно стало, что она такое спрашивает.
— Мы, наверно, скоро уедем… — прошептала Милка и оглянулась.
— Куда, Милка? — сердце у меня замерло на мгновенье и потом сильно защемило, так что я зажмурился.
— Я вчера подслушала… они думают, что я плохо понимаю по-еврейски… отец говорил маме, что всё равно тут жить не дадут… в этой милухе… а сейчас есть возможность… так надо любым способом постараться… Понимаешь? — я ничего не понимал, но мотнул головой, — А мама говорит ему: „Страшно!“ — А он дико разозлился и прямо зашипел „Ан алте бхейме! Зиц до унд варт! Варт! Зей велт вайзен алемен! Алемен!“… — ты понял? И кулаком стал махать… Я почувствовал, что надвигается что-то страшное, непонятное и непоправимое в моей жизни и прошептал:
— А как же я, Милка, как же я?.. Без тебя…
— Нареше копф! Я поэтому тебе и сказала! Только ты никому не говори, что я! Никому! Если ты мне друг! Но ты должен сказать своей маме, что знаешь про это…
— Про что, Милка?
Ты совсем маленький, Додик… совсем… я не знаю, куда и как, но раз отец сказал… может быть, мы уедем вместе… — и я понял в тот момент, что готов ехать, куда угодно, но только туда, где будет она… потому что невозможно даже представить, что Милки нет рядом… и за забором, где мы сейчас стоим, будут жить совсем чужие люди, ни один голос на свете не похож на её голос, и ни одни глаза, такие серые и такие глубокие, и нет ни одного запаха, который можно спутать с её запахом… Ну, почему, почему так устроен мир, что кто-то может взять и решить за другого, куда ему ехать и с кем расставаться… почему?!»
Наташа позвонила и сразу попросила не бросать трубку:
— Нам надо поговорить. Я прошу тебя, Давид! В конце концов ты не имеешь права мне отказать хоть в этом!
— На каком основании!?
— Да на простом: ты человек, и я — человек!..
— Философски, Наташа, но по-моему, всё уже сказано… я не люблю выяснять отношения.
— Я прошу, Боже мой, не заставляй меня унижаться… — он представил, как она стоит у телефона с сигаретой, на одной ноге, почёсывая икру подъёмом второй ноги, голубенький махровый халатик с перехлёстнутыми полами и скрученный перекрученный поясочек на талии… «А вдруг и правда всё враньё… какая-нибудь сука сболтнула, чтобы насолить ей, нагадить ему… позвонили, написали… это давно практикуется… может, неправда?! И я снова могу смотреть на неё и удивляться: неужели эти глаза мои, и неужели я могу целовать эти губы, когда хочу? За что мне так повезло? Он сжал зубы, зажмурился и почувствовал, как перехватило дыхание… „Если попячусь — это будет конец. Не тому, что у нас было — это давно кончилось. Не ей. Не „любви“, чёрт бы побрал это изнасилованное слово! Мне конец! Во всём и навсегда!“»
— Тебе неинтересно, что со мной происходит? — они стояли на просторной площадке между этажами в библиотеке. Минуту назад Наташа шла сверху. Не спеша, чуть поворачивая носок туфли вбок на скользкой гранитной ступеньке. Она всегда чувствовала, что на неё смотрят… ещё девчонкой на деревенском лугу знала это. Додик поднимался вверх и смотрел на неё, не отрываясь. «Красивая. Очень. Красивая… она красивая. Я — идиот!» Он отвернулся к окну: «Там жизнь. И до нас никому никакого дела. У каждого своя драма и часто почище, чем у нас…» Наташа попыталась за рукав развернуть его лицом к себе.
— Додик, я знаю, тебе наговорили чёрт-те что, и ты поверил! Степанов здесь ни при чём!..
— Послушай, Наталья, когда ты станешь совсем знаменитой, — он так и смотрел в сторону, — об этом будут знать все… а пока мне совсем не обязательно выслушать от тебя, с кем ты теперь спишь…
— Ты стал таким грубым, Додик! На тебя плохо влияет писательская среда… может быть, хватит дуться… и верить сплетням.
— Я не дуюсь!.. Понимаешь, второй номер бывает в пулемётном расчёте, в звене истребителей… — он покрутил рукой в воздухе… — в теннисе, в волейболе! Во: в футбольной команде.
— Не хами, Додик, тебе это не идёт! Ты не так воспитан.
— Жаль!
— Что? Что жаль? Ты сам виноват!
— Жаль, что мне не идёт… так хочется нахамить тебе… может быть, стукнуть… обозвать и послать… — он смотрел на неё изучающе… — этого мало?..
— Глупо… я просто люблю тебя… — она закусила губы и побледнела. — Каждый человек может ошибиться, понимаешь? Каждый!
— Понимаю! Поэтому и дал тебе возможность ошибаться, сколько угодно, чтобы не сковывать твоей свободы, но не хочу исправлять твои ошибки.
— А тебе можно? — перебила Наталья, и губы её вытянулись в две струнки и побелели.
— Да. Правда. Я ошибся… и теперь исправил свою ошибку сам… меня больше нет, понимаешь… я хочу всегда быть первым.
— Поэтому нашёл себе девочку! — перебила Наталья.
— Наташа, мы чужие люди… пойми… это правда и навсегда… поэтому не суди обо мне… я не знаменитость… и мне для карьеры не нужна скандальная богемная грязная слава.
— Какой же ты пошляк!
— Правда! В наше время говорить то, что думаешь — пошло и глупо.