— 12 февраля (от нее же): «Дела идут все лучше и лучше. Воспаление совсем разрешилось везде. Доктора говорят, что болезнь кончилась».

1 марта. Опять Л. Н. плохо…

На днях я был у Л. О. Пастернака, пригласившего меня посмотреть его новую картину — «Толстой в кругу семьи».

18 марта. Получил нынче письмо от Софьи Андреевны. Привожу из него все, касающееся Л.H.:

«13 марта. Конечно, никогда уже я не буду жить той полной содержания и интереса жизнью, которой жила в Ясной Поляне и Хамовническом переулке, это кончено навсегда для всех, кто хоть какое-нибудь принимал участие в этой жизни. И это невыносимо жаль. Во всяком случае, жив ли будет еще несколько лет Л.H., жизнь его будет дряхлого старика, которого надо беречь, которому запрещены будут всякие волненья, движения, лишнее общение с людьми и т. д. Он, как малый ребенок, будет ложиться спать рано, есть кашки и молоко, гулять с провожатым, не будет разговаривать, не будет слушать музыку и вообще должен беречь свое сердце, которое стало легко возбудимо и потому опасно для жизни. В настоящее время Л. Н. все еще лежит, но последние следы воспаления проходят. Скоро совсем пройдут. Он читает уже сам книги, письма и газеты; сам ест и пьет. Но так еще слаб, что поднимаем и переворачиваем его всегда мы вдвоем, а сам он не может. По ночам всегда двое дежурят: я ежедневно до пятого часа утра с доктором или Сережей, потом меня сменяет Таня или Саша до семи утра. С семи Юл. Ив. Игумнова и Ольга Константиновна. Днем служим все, но больше, конечно, я. И до того я утомлена, что вся застыла без мысли, без желания, без всякого проявления жизни…»

3 апреля. Из открытки от Татьяны Львовны: «29 марта. Все нет настоящего выздоровления. На ноги ни разу не становился. Температура повышается почти ежедневно».

Когда я сталкиваюсь с людьми или поступками людей, которые мне кажутся дурными и которые мне хочется осуждать, я вдруг вспоминаю, как Л. Н. в таких случаях, в самый разгар осуждающего кого-нибудь разговора, скажет:

— Ну, простите его.

Или:

— Простим его.

И я вижу его слегка сгорбленную старую фигуру, слышу старческий добрый голос, вижу его глаза и сразу перестаю понимать, как это я мог минуту перед тем быть таким ожесточенным.

7 апреля. Завтра я еду в Крым.

11 апреля. Нынче утром отправился в Гаспру. Видел Л.H., который произвел на меня гораздо лучшее впечатление, чем я ожидал. Я счастлив, что снова увидал его, и во мне есть слабая надежда, что он поправится и проживет еще.

13 апреля. Нынче Л. Н., когда его привезли в кресле в столовую, сказал мне:

— Мне хочется поговорить с вами, я услыхал ваш голос я обрадовался.

Так хорошо у меня стало на сердце от этих его слов…

21 апреля, Гаспра. По приглашению семьи Л. Н. я переехал в Гаспру.

Нынче немного поговорил со Л. Н. Он опять сказал по поводу Горького и вообще современной литературы:

— Я вот все думаю: неужели я уже так стар стал, что не понимаю нового искусства? Я стараюсь, искренно стараюсь вникнуть в него, но не могу заставить себя сочувствовать ему. То же и новая музыка. Я, правда, по отношению новой музыки и не старался никогда особенно, но она не действует на меня, чужда мне.

Л. Н. поправляется, делается бодрее, и есть полная надежда на восстановление сил. Я ему сказал нынче:

— Жаль мне, что мало я вас видел на этот раз.

Он мне ответил:

— Да, и мне очень жаль.

Л. Н. никогда не скажет так просто из учтивости; да и тон был теплый, ласковый. Теперь я очень надеюсь увидать его в Ясной.

I мая, Москва. Я говорил в Гаспре со Л. Н. о беспорядках в Харьковской и Полтавской губерниях. Л. Н. рассказывал, как граф Капнист передавал ему известный рассказ о переодетых студентах, якобы вызвавших всю смуту. Л. Н. сказал:

— Это мало вероятно. Это рассказывают консерваторы, чтобы найти виновников движения, причины которого гораздо глубже.

По поводу того, что крестьяне не производили над людьми никаких насилий, Л. Н. сказал:

— Я все вспоминаю слова Пушкина: «Ужасен бунт русского народа, бессмысленный и беспощадный». Не помните, откуда это? Это совершенная неправда. Русский крестьянский бунт, наоборот, отличается в большинстве случаев разумностью и целесообразностью. Разумеется, бывают исключения, вроде, например, еврейских погромов, но это только исключения.

Здесь нас перебили. Н. Л.Оболенский и Александра Львовна принесли ежа, а потом я вышел из комнаты, чтобы не утомлять Л. Н.

II мая, 11 час. утра. Опять тревожные вести о Л. Н. Опасаются брюшного тифа.

14 мая. У Л. Н. брюшной тиф, которого он, вероятно, не перенесет после такого тяжелого воспаления легких и при его слабом сердце.

23 мая. Я перебирал нынче фотографические карточки и смотрел на Л.H., который завтракает (на балконе в Гаспре). Такая это прекрасная карточка! Мне все казалось, что я слышу его голос, и так странно было представить, что он лежит так далеко, больной, без сил…

28 мая. Получил открытку от Татьяны Львовны от 24 мая. «Уезжаю из Гаспры завтра. Оставляю отца, выздоровевшего от тифа, но еще очень, очень слабого. Тем не менее ему очень хочется эмансипироваться, и его только с трудом можно удерживать от больших неосторожностей. Так что уезжаю я далеко не покойная. Думают к пятнадцатому июня ехать в Ясную. Дай— Бог».

Как-то весною я получил от Н. Н. Ден (сестра жены Ильи Львовича) письмо, отрывки из которого привожу: «Вчера вечером была у меня сестра, Софья Николаевна, прямо из Гаспры, которая вчера же уехала и очень жалела, что не могла вас повидать. Л. Н. теперь почти вне опасности, но лежит и так слаб, что едва поднимает голову. Все дети, кроме Льва, остались еще при нем, и дежурство врачей по ночам продолжается. Возобновления подъема температуры не было. Я сегодня буду весь день и вечер дома, так как не совсем здорова, и буду очень рада, если вы ко мне зайдете, чтобы передать вам некоторые подробности о Л. Н.»