Константин Лихуд обнаруживал большую способность к учению. Когда он приступил к изучению науки, служившей подготовлением к другим, более совершенным наукам , и занялся правилами орфографии, он тогда уже показал недюжинность своей природы: учителям приходилось не сокращать, но расширять размеры преподавания, до такой степени он был восприимчив и по душевным качествам старше своих лет. В возрасте, когда другие едва усвояют грамоту, он уже доходил до высшего разумения; едва у него стал пробиваться пушок, как он уже превзошел длиннобородых и поседевших старцев. Но он на этом не остановился и усердно стал изучать риторику и достиг того, что силой слова, убедительностью и искусством возбуждал удивление в риторах: умел поставить и обработать тему, украсить речь внешней формой, изложить мысли в периодах и в простых тезисах, сказать благозвучно и гармонично, подчиняя слово рифме, и вместе с тем прогреметь с силой. Достигнув совершенства в риторике, он вступил на третье поприще, занялся после риторического искусства другим искусством — законами. И здесь он усовершенствовался настолько, что трудно было решить, чему более удивляться, гибкости ли мысли, или языка. Занимавшие судебные должности признавали его первенство, его мнение и толкование было для судей законом. Словом, по природе он ко всему был способен, всего же более к искусству управления, которое потом и украсил собой. [2795]

Никифор, митрополит Ефесский, с ранних лет был самой природой подготовлен, как чистая дощечка для начертания лучшего письма, и когда наступило время для письма, на ней соединились разнообразные цвета, как из области первого знания, так и из сфер, за нею следующих ( ’ ). Занятием его была первая философия , возносящая наш ум к Богу. Но чтобы не было скачка, он пришел к ней разумным путем, сначала исследовал природу, ее причину, от телесной природы перешел к бестелесной и вознесся к Богу. Вознесшись же на эту высоту, он не смотрел пренебрежительно на науки, потому что чужд был односторонности, но разносторонне обладал всеми искусствами, которые украшают жизнь частную и политическую; трудился над метром, эпосом и избранными творениями, не пренебрегал политическими законами, как и церковными постановлениями. [2796]

В представленных примерах вопросы о предметах школьного преподавания, их порядке и методе имеют однородное освещение, и выводы получаются довольно отчетливые. Полный и законченный круг школьного преподавания слагался: а) из наук подготовительных, б) риторического искусства, в) философского знания, г) рядом со второй и третьей группой колеблющееся место принадлежало политическому искусству, или законоведению.

Изучение подготовительных предметов занимало добрую половину и даже большую половину всего времени, которое в детском и юношеском возрасте посвящалось науке, лет около десяти, начиналось примерно с 6 и оканчивалось 16 годом. Предметы этого подготовительного курса состояли из грамоты, т. е. чтения и письма, и орфографии, именем которой обозначались две науки — грамматика и пиитика. [2797] Восьмилетний возраст был пределом, когда оканчивалась учеба и начиналось в собственном смысле учение, от элементов переходили к грамматике и пиитике. Все изучение той и другой основано было на классических образцах: грамматики — на Аристархе и Аполлонии, пиитики — на Гомере, Эпихарме, Архилохе, Менандре, Пиндаре. Чтение классиков сопровождалось тщательным их разбором и извлечением выводов о природе языка, его истории, о правилах этимологии, синтаксиса, просодии, а также объяснением содержания авторов. При этом необходимо заметить, с одной стороны, Что история привходила по необходимости, как составная часть грамматического обучения, судьбы минувших времен изучались по историческим произведениям древних, не говоря уже об исторических сведениях, которые учитель сообщал о происхождении алфавита и пр., с другой стороны, что комментарии и объяснения к содержанию классических авторов велись в христиански-аллегорическом духе, в результате чего Гомер оказывался в числе пророков христианской истины, которая у него скрыта под покровом аллегории, а Менандр и другие комики приобретали возвышенный смысл. [2798]

Другая половина школьного возраста, примерно с 16 до 25 лет, была посвящаема юношей изучению всех остальных предметов, и прежде всего риторического искусства. Преподавание риторики направлялось к тому, чтобы развить язык, научить искусно и убедительно говорить и писать. Оно тоже твердо держалось на почве древних образцов, языческих и христианских, как-то: Григория Богослова, Демосфена, Димада и Исократа. Тут приобретаем был навык к произнесению речей на суде и с церковной кафедры, равно как оживлялись сведения по церковной истории.

О последнем можно заключать потому, что ученические упражнения в риторическом искусстве имели, между прочим, предметом жизнь и деятельность святых и посвятивших себя Богу мужей, учениками были составляемы их характеристики, писались в их честь речи и эпиграммы в прозе и стихах.

По изучении риторического искусства приступали к тому, что называлось знанием или вообще философией. Содержание ее было всеобъемлюще; познание мира, человека и Бога подходило под это понятие; целый цикл наук опытных и сверхъопытных, конкретных и отвлеченных, обозначался этим словом. В порядке их изучения существовала постепенность. На первом плане стояло учение о формах человеческого мышления и конкретном их воплощении в умах мыслителей, т. е. логика, чаще называвшаяся диалектикой, и история философии. Ученики знакомились с силлогизмами, с анализом и синтезом, с диалектическим и аподиктическим способами доказательств и т. д. Затем им сообщаемо было о системах Платона, Аристотеля, о Плотине, Порфирии, Ямвлихе и Прокле. На втором плане стояли так называемые науки математические — , а именно: арифметика, геометрия, музыка, астрономия и физика. Физика знакомила с Землей и земным, в состав ее входили и география, и зоология, и ботаника, и медицина, и психология — все это, разумеется, в примитивных формах. Астрономия знакомила с небом и небесными телами.

Остальные знакомили с отношениями чисел, линий и звуков и составляли естественный переход от опытного знания к чистому. На третьем плане (после наук) стояло так называемое чистое знание — , или метафизика. Путем сведения результатов изучения наук ученики приводились к метафизическому познанию высшего бытия и его частей, верховного единства, верховного блага и т. д. Наконец, на четвертом плане стояло и высшее место занимало первое знание, первая философия ( , ), под которой понималось богооткровенное знание, богословие. Это знание отчасти только доступно уму и может быть раскрываемо по законам мышления, в остальном же превышает силы ума и основанием своим имеет слово Божие и свидетельства отцев Церкви.

Кроме перечисленных предметов особый еще предмет преподавания составляло знание или искусство (безразлично называемое и ) политическое, законоведение. Место его в порядке обучения не было строго определено: одни приступали к изучению законов после риторики, другие после философии. Научной задачей юриспруденции было изложение законов в системе, в противоположность механическому усвоению их в пунктуальном порядке законодательных актов. По всей вероятности, в связи с изучением государственных законов велось изучение и церковных законов ( , ); по крайней мере, одно с другим тесно связано в случае Никифора Ефесского.

Изложенный порядок и объем школьного обучения был идеальным; он считался наиболее правильным, целесообразным, удовлетворяющим все требования, какие мог предъявить образованный человек. Но оба принципа, которые преследовались этим идеалом, во-первых, последовательность и постепенность, во-вторых, всесторонность и законченность образования, на практике далеко не всегда выполнялись, далеко не все проходили весь образовательный цикл правильно и систематично. Были такие, которые, не усвоив себе или усвоив недостаточно начала, стремились к концу, и познания их вследствие того не отличались основательностью. Еще более было таких, которые, начав правильно, не доходили до конца. Некоторые ограничивались элементарным обучением и не простирались далее грамоты, как показывает история с Пселлом, которого родственники не советовали отдавать в науку преподавателю орфографии, а удовлетвориться теми сведениями, которые он успел приобрести до 8-летнего возраста. Другие останавливались на Рубеже между пиитикой и риторикой и не простирались в область риторического искусства; с теми познаниями, какие вынесли из грамматики и пиитики, вступали в жизнь, принимались за государственную службу или практическую деятельность и доживали до седых волос. По сравни нию с этими устаревшими недоучками восхваляется Лихуд, который в том возрасте, когда начинала только расти у него борода, превзошел многих длиннобородых, седых стариков, потому что не остановился на поэзии, а занялся еще риторикой. Пселлу тоже грозила опасность закончить ученую карьеру на поэзии; так как его семья была не из особенно зажиточных, то в 16 лет он оставил учение и временно превратился в чиновника, с целью приобретения средств к жизни. Некоторые изучали риторику и тем оканчивали свое образование, например, Никита Фессалоникийский, по изучении риторики принявшийся за учительское ремесло. Некоторые к риторике присоединяли еще знакомство с законами, до философии всетаки не простираясь. Таков был Константин Лихуд. Некоторые, наконец, принимались и за философию, но усваивали ее не во всей полноте: старший Керулларий изучил диалектику, физику и на том остановился, младший Керулларий, знаменитый впоследствии патриарх, к физике прибавил еще астрономию, но следовавшими за ней отвлеченными науками (арифметика, геометрия, музыка, метафизика) не занимался, и напыщенную заметку, что он впоследствии, как голубица, воспарил в область духовных предметов, трудно понимать в смысле школьных занятий его богословием, а можно разуметь скорее или в смысле общего направления позднейшей его деятельности, или в смысле позднейших внешкольных занятий богословием. Так как богословие было заключительным звеном в цепи школьного обучения, до которого доходили не все, то естественно сделать вывод, что и систематическое научное изложение догматов становилось уделом лишь немногих, достигавших вожделенной пристани знания, вроде Пселла или Никифора Ефесского. Даже о таких светилах, как Иоанн Мавропод, Иоанн Ксифилин, Никита Фессалоникийский, Константин Лихуд, биограф их не говорил, чтобы они венчали свои школьные занятия догматикой. По-видимому, учительницей благочестия была в то время не столько школа, сколько семья и Церковь; уроки по этому предмету, преподанные детям матерью, восполняла и укрепляла Церковь. В школе же богословский элемент был как бы придаточным; на первой стадии школьного учения он выражался в аллегорическом объяснении поэтов, на второй в изучении христианских риторов наравне с языческими, усвоении церковного красноречия, наравне с политическим, на третьей (если такой было законоведение) — в ознакомлении не с одними гражданскими и уголовными законами, но и канонами Церкви, на четвертой (имея в виду философию) — в мистическом изъяснении арифметических чисел, а еще более в применении музыки к церковным песнопениямТолько на вершине школьной мудрости догматика делалась специальным предметом. Но немногие достигали этой вершины, если же и достигали, то недолго на ней удерживались. Причиной тому было самое свойство предмета — догматики, — вспомним ссылку Пселла на двойственность первой философии в объяснение того обстоятельства, почему он занимался ею менее, чем второй философией.