Утром, едва рассвело, сорвал горсть сырой смородины, корешок черемши, съел их и, чуть приободрившись, отправился искать тропу.

Он крутился на небольшом куске берега, но везде упирался в скалы, или в кустарник, или в завалы камней.

Поразмыслив, придумал лишь один выход: найти не слишком отвесную скалу, поросшую деревьями, и попытаться с их помощью одолеть крутизну.

Он так и сделал. Размотал веревку, один конец привязал к ремню, а второй попробовал закинуть на сук ближайшего кедра.

Через час удалось подняться на скальный выступ, аршинах в пятнадцати над рекой. Андрей отдышался здесь и огляделся. Одно неверное движение — и он сорвется вниз, ломая или обдирая руки.

Но все же отсюда подъем, кажется, ровнее, и деревьев больше.

В полдень, когда солнце вскарабкалось в зенит, Россохатский, пошатываясь, выбрался из ущелья, и усталость сморила его. Он долго лежал на высоком берегу, хватал воздух ртом то ли от усталости, то ли от нервного потрясения. Наконец поднялся — и торопливо, из крайних сил поспешил к Кате.

Она сидела на берегу Шумака, уронив голову ниже плеч и, казалось, спала. Но, услышав шаги и шуршание осыпи, резко вскочила, обернулась и увидела Андрея.

На ее лице вспыхнула радость, которую тут же сменило выражение гнева и обиды. Он, живой и здоровый, бросил ее на две ночи совсем одну в этом злом, окаянном месте!

— Мир на стоянке! — крикнул Россохатский еще издалека, пытаясь предварить упреки. — Ну, как ты?

— Еще спрашиваеть — как! — заплакала Катя. — Ты куда это сгинул, бирюк блудящий?!

Но тут подняла глаза и, увидев лицо близко подошедшего Андрея, всплеснула руками, кинулась ему навстречу.

— Господи! Это кто ж тя так?!

— О чем ты? — удивился Россохатский. Но тут же вспомнил, что побил лицо и вовсе затрепал одежду. — Упал я…

Катя обняла Андрея и, заглянув в его замутненные голодом и усталостью глаза, заплакала снова.

Он ласкал ее, просил:

— Успокойся… Ну, успокойся, пожалуйста.

Вдруг чуть отстранил женщину от себя, сказал, насколько мог, весело:

— Погляди, что принес. Так старался — шапка вспотела.

Снял ремень, протянул Кирилловой кусок золота, похожий на лосиный рог.

— Чё это? — опросила она сквозь слезы.

— Самородок. Вырубил в Золотой Чаше. На Шумаке.

— Покажи.

Она некоторое время разглядывала находку, вернула ее Андрею, села на землю.

Россохатский опустился рядом, обнял Катю за плечи, поцеловал в висок, на котором проступило слабое коричневое пятно, заметное на бледном лице.

— Ты не рада?

Она ответила, пожав плечами:

— Я так вся избоялась за тя, чё меня и теперь трясеть от страха… А золото — чё ж?.. Дасть бог, выбредем отсюдова — нам с ним повеселей будеть… Когда в путь?

— Устал я, да и побился, видишь. Утром, если не возражаешь.

— Конечно… конечно!.. — закивала она. — Ты не серчай на меня, дуру, чё вовсе не пожалела тя. От страха все.

— Да ну, пустяки, Катя. Давай спать. Не беда, что ночь далеко. Встанем пораньше.

— Поешь прежде, — попросила она. — Ведь изголодался до дна.

— У нас же, кроме собственного кулака, нечего сунуть в рот, девочка.

Катя протянула кружку.

— Молочко кедровое. Попей. Для тя припасла.

Она стянула с Россохатского грязный, до последней степени истрепанный френч, и пока Андрей с наслаждением пил пряную жидкость, все тихонько охала и обтирала ему влажной тряпочкой ранки на теле.

Через полчаса они уже крепко спали, обняв друг друга, не очень несчастные и не очень голодные.

Перед тем, как сняться со стоянки, они попытались разобраться в неудаче, которая их постигла. Впрочем, что обсуждать? Андрей настоял на движении по звериным тропам; кто же знал, что дорожки, пробитые через заросли и гари, низинки и перевалы, приведут снова к Шумаку?

Теперь Катя наотрез отказалась делать глупости и без нужды ломать перевалы.

— Я ж те внушала — одни несмышленыши так ходять, — ворчала она в сердцах. — Разумные — по коренной реке идуть. Да и то заметь — вдоль воды не собьешься, не утянешь черт-те куда!