Часть добычи засолили, чтоб не протухла. Из рыбы теперь варили уху; пекли тайменей и ленков в глине, посыпая припасенной черемшой [41] .

А время не стояло на месте, и уже задували сильные ветры, навершья гор были совсем белы. Люди зябли, но больше других мерз Мефодий, одетый в рванье.

Обычно он просыпался раньше всех и, не вставая с лежанки, ежился, слушая с непонятным озлоблением трубную перекличку изюбрей.

Быки ревели свою брачную песню на заре, где-то под гольцами, и их зов, то грозный и пылкий, то горький, как боль, потрясал и настораживал тайгу.

Мефодий не понимал, отчего песня оленей давит его грустью и злобой. Может, потому, что Дикой был вечно голоден, а осенний изюбрь — жирное мясо, а может, оттого, что вот даже зверь имеет свое счастье, свой край и надежду, а он, Дикой, крив и бездомен, как последняя собака или даже медведь-шатун — грязный, тощий и злой.

Золото складывали каждый в свой кошель, ревниво пряча добычу от чужих глаз.

Тогда же, в сентябре, Россохатский, по слову артельщика, откололся от всех и отправился добывать зверя. Приходил к воде лишь затем, чтоб узнать — не нужна ли помощь и как подвигается дело?

— Нечем бахвалиться, — отвечал Хабара. — И копаться недолго уже — холода идуть.

Вечерами грудились у огня, и Гришка, норовя поддержать дух старателей, рассказывал о редких удачах, о самородках и даже будто бы глыбах, вымытых реками гор из прибрежного кварца. Повествуя, косился на Кириллову — и ему казалось: она бледнеет и прячет глаза.

Хабара досадовал на Катьку, распаляясь и уверяя себя, что дочь Матвея не может не знать, где Чаша, но не желает сказать секрет. Однако опасался сердить Кириллову и держал пока при себе укорные, злые слова.

Покашливая, артельщик втолковывал Россохатскому, что оно такое — русловая или косовая россыпь и как они видятся в логах и долинах ключей.

— Золотце без кварца редко живеть, — сообщал он, потирая озябшие руки. — Кварц — пол-удачи лишь, а все одно искать копотно и не найти, пока всю тайгу ощупкой не переищешь.

Обкипая махорочным дымом, поучал:

— Прячеть земля свое добро, ровно скряга — под травкой и дерном, под кедром и камнем, — поди-ка — угадай! Оттого выглядывай золотишко там, где вздыбил корни порушенный кедр, где оборван круто берег реки, где темнееть горочка свежей земли, вынесенная зверюшкой из норы.

Ну, нашел кварц, а дальше? Отломок мало что значить — жила нужна. Вот и гребись по склону вверх, туда, откуль все рушится, к рекам и долинам ползеть. А наткнулся, дасть бог, в оба гляди: нет ли видимых золотин?..

После таких бесед долго молчали, каждый — о своем. Гришка ложился на спину, рассматривал в угольно-черном небе крупные звезды, похожие на самородки-окатыши, вздыхал.

— Леший старателя на всяком шагу путаеть. Есть люди-обманки, и звери-обманки, и травы-обманки, — не ново это. И золото им под стать — тоже имеется. Иной раз вблизи благородного металла теснится медный, а то и серный колчедан. Похожи на золото, как брат на брата, но колчедан — надувала, обманка, плут. Так вот, гляди, не обманись, сотник…

Дин обычно в беседах участия не принимал. Ни разу не засмеялся шутке, не задал ни одного вопроса, и трудно было судить — слушает он Хабару или Дикого или только делает вид, что весь — внимание.

И оттого Андрей сильно удивился, когда старик однажды, посреди разговора, сморщился и устало покачал головой.

— Ты чё, Дин? — поинтересовался Гришка.

— Шибко долго золото ищи. Дин думай: женьшень лучше. Ищи лучше и фацай [42] много есть.

— Как это? — усмехнулся Мефодий.

Бесстрастные глаза азиата оживились, на лице табачного цвета появился румянец, и весь он мягко и гибко задергался, будто ящерка у добычи.

Дин впервые говорил так много. Он рассказывал о корне молодости и счастья так, как о том говорят лишь старики, у которых тело уже умирает, а душа упирается и кричит потому, что помнит о радости и хочет ее. И выходило из рассказов: если «божественную траву» зашить в тряпочку и носить на голой груди, то никакой мороз не тронет тебя. И старость тебе не страшна, ибо корень — сила рук твоих, держащих кайлу, и твердость глаза на мушке ружья, и мощь твоей страсти, без которой презрительно морщатся губы женщин.

Даже если ты уже приговорен богом к смерти, но пожуешь немного «зерна земли» — то будешь жить еще день или, может, два дня.

А все это оттого, что женьшень родится совсем не из семян, — эго-ди [43] очень ошибаются, думая так, — а от удара грозы в горные ключи. Поэтому иногда и называют его «женьданьшень» — «корень-молния». Рожденный небом и водой, он чист, как сяохай [44] , и его любовь — непорочному человеку. Если ты испорчен, злобен, вооружен, «душа яшмы» уйдет от тебя в провалы глубин, и тайга станет выть, как много волков, и горы, сотрясаясь, обрушат себя с высот. Вот потому люди, уходя на корневку, не берут в тайгу ни винтовок, ни кольтов, ни бердан.