Ему показалось, что бык споткнулся и сейчас упадет. Но тот продолжал уходить.

Андрей, мгновенно взмокший от волнения, передернул затвор и снова кинул приклад к плечу.

Гул выстрела пронесся по озеру, ударился в прибрежные скалы и растаял в заозерной дали.

Изюбрь сделал огромный прыжок и исчез из глаз.

«Убил! Кажется, убил!» — бормотал Россохатский, карабкаясь по тропинке на пологую скалу, поросшую кустарником.

Задыхаясь, перескакивая через камни, он добрался до того места, на котором в последний раз видел быка, и замер.

Изюбря не было.

Андрей стал метаться по кустарнику, надеясь найти следы крови. И не обнаружил их. Бык ушел без единой царапины.

Россохатский обессиленно сел на землю и низко опустил голову. Впору было завыть в голос или разразиться ярыми ругательствами, чтоб облегчить душу.

В магазине остался один-единственный патрон, один патрон на всю горькую, долгую дорогу. Катя и он должны будут отправиться в путь без запасов пищи — и это почти катастрофа, почти смерть.

Взгляд бессознательно упал на планку карабина, и Андрей зло усмехнулся. На оружии стоял постоянный прицел. Сотник второпях забыл его передвинуть, и при выстрелах пули не долетали до цели.

Не зная, что сказать Кате, Россохатский побрел к озеру, вытащил из-под обрушенного скрада шинель и, спотыкаясь, отправился к пещере.

Кириллова встретила его продолжительным взглядом, и лицо ее сморщилось, точно от боли. Но она ничего не сказала.

Андрей сел рядом на лапник, сообщил, виновато усмехаясь:

— Без раны зверя не убьешь. Выругай, может, мне легче станет.

Катя погладила Андрея по мокрой гимнастерке, сказала, вздыхая:

— Чё ж ругать? Жить надо.

Они решили уходить завтра же утром.

Конец, дня потратили на сборы. Россохатский привязал к ремню золото, женщина завернула в траву и тряпку остатки хариусов, переложила в жестяную баночку соль, прокалила в огне горстку мелких кедровых орехов.

Как только развиднелось, Катя разбудила Андрея, и они, посидев в молчании перед дорогой, направились вдоль озера.

Тропа обогнула прибрежный хребет и устремилась на восток, к новым хребтам и седловинкам.

И опять были подъемы и спуски, заросли и болота, снова гремели над головой грозы, обильно падали дожди, и горели по ночам костры, отбрасывая тощие языки пламени на жалкую немощь ив и березок.

Рыба вскоре кончилась, и, хочешь-не хочешь, пришлось переходить на зелень и орехи.

Катя заметно слабела, коричневые пятна на ее похудевшем лице становились гуще и темнее, и то и дело приходилось делать привалы. Однако стоянки без мяса, обманная, пустая пища, лишь дразнившая желудки, не прибавляли сил.

Никто не вел счет суткам; казалось, они бредут в этой глуши целую вечность, и у дороги нет конца, как не было у нее и начала.

Как-то утром, после бессонной дождливой ночи, Андрей взглянул на Катю и весь сжался от предчувствия неизбежной беды. У нее, видно, начиналась лихорадка, лицо пылало нездоровой краснотой, а глаза помутнели. Россохатский пытался настоять, чтоб они позволили себе отдых на два-три дня, но женщина отозвалась раздраженно:

— Не все те мужики, кто в штанах ходять. Чё киселишься?

Будто извиняясь за грубость, слабо обняла Россохатского.

— Через день, а то и прежде — Иркут.

И они пошли снова.

Катя теперь часто останавливалась, случалось, падала и уже не возражала, когда Андрей клал ее руку себе на шею.

С одного из перевалов они увидели тонкую извилистую линию реки, и оба побледнели.

Кириллова стала, будто споткнулась, сказала хрипло:

— Это Иркут. Рукой достать.

Но прошли еще сутки, а измученные люди покрыли всего лишь три, а может, четыре версты, и были, сдается, так же далеки от реки, как и раньше.

В полдень добрели до узкого неглубокого ущелья, заросшего стлаником. Никто ничего не сказал, но и без слов было ясно, что надо устраивать привал, отоспаться, подкрепить себя.

Катя пыталась снять со спины понягу, но побледнела, ноги у нее подломились, и Россохатский едва успел подхватить женщину. Он положил Катю в тень под утесом, отвинтил колпачок фляги. Руки у него крупно дрожали, и вода текла мимо плотно сжатого рта Кирилловой.

Андрей стоял над Катей, будто оглушенный ударом, боялся дотронуться до нее, чтобы не ощутить расслабленность остывающего тела.

Но взял себя в руки, стащил с жены кофту, чтоб легче дышалось.

Открыв глаза, Кириллова несколько секунд молчала и через силу улыбнулась.

— Спеши в Монды… Придешь с людьми… Не бойсь, отлежусь…

— Не болтай глупости, прошу тебя.

— Уходи, — настаивала она. — Не то оба помрем. И чутышка наш не родится.

Россохатский расстроенно махнул рукой.