Чудновский выстроил солдат в одну линию и обратился к ним с коротким словом. Он говорил о преступлениях этих двух людей, об их бесчинствах и зверстве, о смерти, к которой их приговорила революция.

Затем конвой по команде, загнул края шеренги, образовал полукруг и вскинул винтовки.

И в морозном воздухе прозвучала негромкая команда, которую, однако, услышали все:

— По врагам Революции и России — огонь!

Прогремел залп, и через короткий промежуток — еще один.

Комендант тюрьмы подошел к Бурсаку.

— Куда девать трупы?

Из шеренги выскочил чернобородый дружинник с длинными руками, крикнул, скаля зубы:

— В Ангару их, богатеньких! К рыбам на верхосытку!

Бурсак сухо кивнул головой. Тотчас к подошве горы подъехали розвальни, трупы положили в холщовые мешки, и лошадь, мотая закуржавевшей головой, потащила сани к Ангаре.

Остановились возле женского монастыря, и все спустились к реке по тропинке, которую протоптали обитательницы монастыря.

Во льду была прорубь, уже успевшая покрыться тонким ледком.

Пока дружина расчищала дыру, чернобородый вертелся возле Чудновского, наконец сказал чекисту:

— Теперь их высокоблагородию шапка ни к чему. Имею желание обменяться с покойничком. Можно?

— Фамилия? — мрачно поинтересовался Чудновский. — Кто такой?

— Мефодий Дикой, — отозвался дружинник. — Левым есером записан. Так можно шапочку реквизировать или отказ?

Чудновский подошел вплотную к Дикому, рванул его за отворот шинели, но в ту же секунду резко убрал руки.

— Я тебе покажу шапку, дурак!

Дикой отошел за спины дружинников, негромко выругался.

— Начальство — всегда начальство, разве ж оно бедного понимает? Шапку, вишь, пожалел для человека, идол!

Мешки спустили в прорубь, и конвой, закинув винтовки за плечи, построился в два ряда.

Шагая рядом с Бурсаком, Чудновский прислушивался к звукам, доносившимся к Ушаковке от Иннокентьевской и Олонков. Пушки стреляли вяло, пулеметы молчали: Войцеховский, кажется, выдохся.

Зашли в тюрьму. Быстро оформили бумаги и отпустили дружину.

В семь часов утра Чудновский явился к Ширямову. Сев рядом с председателем ВРК, он протянул ему лист с приговором.

На его обороте темнела запись чернилами, сделанная рукой Бурсака:

Пытаясь расцепить слипающиеся веки, Чудновский спросил:

— Я могу идти, Илья?

— Иди, — кивнул председатель ревкома. — Однако постой. Только что я говорил с пленным офицером. Он сообщил: каппелевцы сошли с Московского тракта, пересекли железную дорогу и бегут к Байкалу. Мы, кажется, выиграли без крови этот бой, Самуил Гдальевич!

Совершенно невозможно было понять, почему Унгерн, этот человек, ненавидимый своими, вероятно, не меньше, чем врагами, остановил выбор на нем, Россохатском. Полусумасшедший фанатик, садист без жалости и размышлений, Унгерн, кажется, во всем мире был назван «черным бароном», и его зловещая тень легла на тысячи людей, обманутых и погубленных им.

В конце сентября двадцатого года Россохатский, уже неделю командовавший казачьей сотней второго полка, прискакал в штаб дивизии с пакетом от полковника Хоботова. Части Азиатской конной дивизии барона были на марше: уйдя из Даурии и пробившись через русскую границу, они теперь шли в аймак Цецен-Хан, восточнее Урги [14] .

Передав донесение адъютанту Унгерна Еремееву, Андрей собрался в обратный путь. Но тут его окликнул адъютант и велел идти к генералу.