Впрочем, что бы там ни было, а на этот раз в Петлюра прибыл в столицу Украины как боевой делегат боевого фронта — на Первый Всеукраинский войсковой съезд, созываемый украинской Центральной радой.

Центральная рада — вопреки устремлениям всероссийского Временного правительства — намеревалась опереться на штыки собственной национальной военной силы, чтобы стать единственной властью на Украине. Всеукраинский войсковой съезд она созывала из делегатов от всех фронтов — именно с целью выделить из русской армии всех украинцев и объединить их в особую украинскую национальную армию.

Поэтому заурядный земгусар чувствовал себя сейчас совсем не так, как полгода назад, когда впервые встретился с восемнадцатилетней шулявской красоткой. Он чувствовал себя теперь рыцарем в бранных доспехах и почти национальным героем.

Букетик душистых ландышей трепетал в руке любовника, — он настойчиво ждал, с нетерпением поглядывал на кисейные занавески. Дважды он наклонялся, поднимал комки земли и осторожно швырял в окошко. Земля мягко ударялась в кисейную занавеску и осыпалась через подоконник в светелку. Этого было достаточно, чтобы привлечь внимание того, кто находился в комнате. Неужели очаровательной Поли нет дома? Неужели она не получила телеграммы?

Петлюра волновался, но в общем настроение у него было отличное.

Правда, два обстоятельства беспокоили Петлюру.

В предпоследнем письме Поля сообщала, что дядя ее, распропагандированный лозунгами партии кадетов, намеревался все сбережения, накопленные для приданого племяннице, истратить на приобретение облигации «Займа свободы». Это была тревожная новость. Ведь никто пока еще не мог сказать, что станется со свободой и с самой революцией, — следовательно, стоит ли вкладывать в свободу и революцию какой бы то ни было капитал?

А в последнем письме несколько туманно, однако достаточно прозрачно Поля намекала, что если все приметы точны и ошибки нет, то она, пожалуй, чувствует себя, кажется, беременной.

Это тоже встревожило не на шутку. В момент, когда на революционном поприще забрезжила перспектива выдающейся карьеры, маленькому человечку, то есть ребенку большого человека, появляться на свет было вовсе ни к чему, одни хлопоты… Да и врачи–гинекологи по причине дороговизны военного времени драли нынче три шкуры за аборт. И главное — чей же, собственно, это будет ребенок? Какая знаxapкa сумела бы отгадать, кто отец — земгусар или неведомый офицер–аристократ!

Эта неотвязная мысль могла нарушить чей угодно душевный покой! Впрочем, эта же докучливая мысль и утешала Петлюру: можно ведь разыграть трагедию и учинить скандал; пусть аристократ и раскошеливается на предмет ликвидации плода преступной любви.

Петлюра наклонился в третий раз и снова поднял комок земли. Но, выпрямившись, чтобы швырнуть его в кисейную занавеску, он вдруг почувствовал на плече тяжелую руку.

— А? — спросил Петлюра, оборачиваясь.

Перед ним стоял огромный детина — в черной шляпе, в черной пелерине–крылатке и с черными усами. Сердце Петлюры ёкнуло: обладая в силу щуплости своей конституции весьма ограниченными физическими возможностями, он избегал иметь дела с людьми незаурядной физической силы.

Впрочем, некоторые подробности успокоили Петлюру и умерили ускорившееся было сердцебиение. Под черным плащом верзилы виднелась рубашка, вышитая красным и черным крестиком. Перед Петлюрой был несомненно украинец; следовательно, представителю украинского народа взаимопонимание с незнакомцем должно быть гарантировано. Петлюра любезно улыбнулся и собирался уже произнести приветствие, выдержанное в самом пышном национальном колорите, — что–нибудь наподобие «пугу–пугу, козак з лугу» или «здоровенькі були, з неділею, пане добродію», но детина заговорил сам, и речь его не предвещала ничего доброго.

— Ты, паршивец, откуда взялся? На нашу улицу и к нашим девчатам?!

Больше ничего не было сказано. Но вслед за этим сепаратистским вопросом на затылок Петлюры обрушился такой умопомрачительной силы удар, что фуражка его слетела с головы и колесом покатились вперед, а сам Петлюра, ринувшись за нею вдогонку, уткнулся носом в канаву, отделявшую тротуар от мостовой. Перезвон всех киевских церквей — от Софии да лавры — грянул в голове Петлюры; он мигом вскочил, на ходу подхватил фуражку и что было духу пустился наутек вдоль забора.

— Изыдите, оглашенные, из храма божьего! А тю–тю–тю тю–yyy! — ревел могучим басом верзила, да еще и притопывал тяжелыми сапожищами.

Только в конце улочки Петлюра украдкой оглянулся. Страшный верзила, небрежно помахивая снопиком малярских кистей, не спеша удалялся к железнодорожной линии.

Опасность миновала; можно бы и вернуться назад.

Петлюра осторожно повертел головой. Голова была на месте, однако поворачивать ее было очень больно. И от этой острой боли вдруг стало совершенно ясно, что проклятый соблазнитель–аристократ ни за что не признает своего отцовства, что врач–гинеколог сдерет не меньше чем полтысячи, что глупый дядюшка непременно загонит свои денежки в идиотский «Заем свободы»… И хотя партия украинских эсдеков, членом которой снова объявил себя Симон Петлюра, в основу своей программы полагала именно тот же тезис: не ходи на нашу улицу, бить буду — Петлюре вдруг все на свете опротивело и вспомнилось, что в Москве его поджидает законная жена с ребенком. Он со злостью отшвырнул измятые ландыши, все еще зажатые в кулаке, и отвернулся от искусительного домика с мезонином.