Дамы в изумлении смотрели на оплывшую обомшелую фигуру. Некоторые побледнели от ужаса, Эшли в первую очередь.

Билли-Боб принял страх за похоть.

— Помнишь старого друга? — заорал он и обхватил красавицу за талию. — Беби, пойдем потанцуем. Тебе будет со мной хорошо, гарантирую!

— Отстань, урод! — Возмущенная жена и мать стукнула болвана бокалом, обрызгав его «Perrier», но тот даже не моргнул.

— Давай-давай не ломайся, я те покажу настоящий арканзасский класс!

— На помощь! На помощь! — умоляюще закричала Эшли, простирая руки к испуганным подругам.

— Ты, я вижу, с темпераментом, — ухмыльнулся угристый ухажер. — Это хорошо: люблю когда чувиха в кровати вопит и брыкается! (За прошедшие годы Билли-Боб насмотрелся порнографических видео и поэтому считал себя знатоком женской психологии, а также анатомии.)

Грубиян сунул Эшли под вонючую мышку, оттопырил попу, заполнив ею треть помещения, и принялся скакать под мелодию «Let’s Spend the Night Together», [196] неуместно зазвучавшую как раз в этот момент. При каждом скачке он орал: «Расступись, братва, я — Кинг-Конг», — и радостно отрыгивался.

Наконец баптисты заметили переполох в зале и перестали водить смычками по струнам. В наступившей тишине вопли Билли-Боба звучали особенно грозно, крики Эшли — особенно жалобно.

Увы, Тима там не было. За полчаса до этого он уединился в туалете с приятелями, чтобы побаловаться по старой памяти травкой.

— Я не люблю марихуану, я люблю экстази.

— Ты, Дантон, сначала подрасти, а потом употребляй наркотики!

После второй самокрутки Тим все-таки услышал Эшлины крики, хотя и находился в приятном расслаблении. Адвокат бросил душистый бычок в бачок, махнул приятелям, — пошли, мол, морду бить — и помчался на тревожный зов. Когда Тим увидел образину, тискающую любимую жену на глазах у всего выпуска, он осатанел. Могучий юрист вырвал полубессознательную матрону из вражеской мышки, отвел ногу назад — и ботинок 50-го размера утонул в мрачном ущельи между мохнатыми полушариями.

Простак распластался на потолке.

Тим и его команда соскоблили Билли-Боба оттуда, выкатили на улицу и выбросили в кювет.

Болван лежал в темноте, подперев голову о тротуар, и стонал от боли и унижения. Заодно он строил планы мести счастливой чете Стивенсонов. То он думал устроить в их фешенебельном доме помойку, то похитить Эшли и насильно ее закормить, чтобы она по размерам стала похожа на его покойную родительницу. Тут Билли-Боб зарыдал, орошая асфальт нечистыми слезами. Ведь, милые человечки, даже у самого сального свина есть в душе хлевок, где преет любовь к заветному и дорогому. Этим для нашего антигероя была его мертвая мама — пусть тоже толстая, щетинистая, злобная, но по-утробному ему близкая. Госпожа Долтон умерла от несварения желудка вскоре после того, как Билли-Боб окончил школу. Не имея денег на похороны, толстопуз закопал ее за трейлером. Когда в его жизни наступали трудные минуты, он выходил во двор, вдыхал родной трупный запах и сразу чувствовал себя лучше…

Балда пролежал в кювете не минуту, не час, а всю ночь. Праздник давно закончился, выпускники разъехались по домам и кондоминиумам, а он все еще валялся там, где был брошен своими мучителями.

Наступило утро. Вскоре арканзасское солнце, столь полезное для пресловутых помидоров, уже пылало вовсю, но избитый изгой продолжал страдать и валяться напротив теперь уже окончательно ненавистной школы. Лишь где-то около полудня, после того как пара полицейских велела ему в прямом и переносном смысле очистить обочину, заковылял он обратно к себе в трейлер.

— А я в прошлом году к нам милицию вызвал.

— Зачем, дорогой Дантон?

— Чтобы брательника с сеструхой в детдом отдали.

— И что, получилось?

— Не. Родители подняли конкретный шухер, хотели в угол меня поставить. Но потом они успокоились и сказали, чтобы я так больше не делал.

Придя к себе, Билли-Боб повалился на топчан, вытащил из ширинки теплого лосося — сувенир школьного визита — и подложил его под голову. Подложил — и задумался: как ему быть, что делать, куда пойти.

Вдруг в желудке у него заиграло, в пищеводе защемило, в глотке защекотало, и из ненастной билли-бобовской пасти высунулась блестящая белесая башка размером с десятицентовый гривенник. За ней волочилось длинное белесое тело, похожее на макаронину.

Башка завертелась, принюхиваясь к окружающей среде (глаз у нее не было), и потянулась к лососю.

— Здравствуй, дружок, — сказал про себя изумленный обжора. Сказать вслух он ничего не мог, ибо склизкий незнакомец закупорил ему голосовые связки.

Рядом с топчаном раздался стук: это питбуль Уингз упал в обморок.

Билли-Боба озарило. «Вот почему все эти годы я так много жрал, вот почему у меня все время болело брюхо», — подумал он и понимающе булькнул.

Глист — ибо то был он — шмякнулся о розовую рыбину и принялся ее сосать, прямо под носом у толстяка. А потом окончательно вылез из Билли-Боба, вытянулся на полу — длиной гаденыш был с недобрый метр — и потащился к двери.

Паразит полз, подрагивая от усилий, по грязному ковру, грязному коридору, грязному порогу, грязному двору. Даже видавший виды червь не мог больше переносить неразборчивости в еде своего носителя. Он хотел найти себе нового невольного хозяина.