Фотография была сделана в каком-то кафе в Дамаске, при плохом освещении, и не отличалась четкостью.

— Если у вас есть негатив, мы можем ее подправить — на компьютере в НАСА, — сказал Корли. — Так же как они увеличивают снимки с «маринеров». [38] — Корли помолчал. — Кто-нибудь из госдепартамента разговаривал с вами?

— Нет.

— Но ваши-то ведь разговаривали?

— Корли, «наши» всегда со мной разговаривают.

— О том, чтобы вы работали только через нас. Вам должны были разъяснить, что вы будете помогать с разработкой, а действовать мы будем сами, точно?

— Точно. Уж будьте уверены, старина.

Корли подвез Кабакова с Мошевским к зданию консульства. Они подождали, пока машина не скрылась из вида, и отправились на такси к Рэчел.

— Корли же все равно знает, где мы живем, разве нет? — спросил Мошевский.

— Конечно. Просто я не хочу, чтобы этот сукин сын думал, что имеет право появляться там, когда ему заблагорассудится, — ответил Кабаков. Отвечая, он вовсе не думал ни о Корли, ни о квартире Рэчел. В мыслях у него был Фазиль, Фазиль, Фазиль.

На первом этаже у Ландера, в комнате для гостей, Мухаммад Фазиль лежал на кровати, тоже глубоко погруженный в свои мысли. У него было пристрастие к швейцарским шоколадным конфетам, и сейчас он поглощал их одну за другой. В полевой обстановке он довольствовался грубой солдатской пищей, но, оставаясь наедине с собой, он любил подержать шоколадку в пальцах, пока она не растает. Тогда он слизывал шоколад с пальцев, получая от этого невероятное удовольствие. Таких тайных пристрастий у Фазиля насчитывалось довольно много.

Внешне он производил впечатление человека горячего и эмоционального. Однако эмоции эти, распространявшиеся на довольно широкий круг явлений, не проникали в глубь его существа. На самом же деле он был человеком достаточно глубоким. И холодным. И в этой холодной глубине скрывались чувства слепые и дикие, они наталкивались одно на Другое и боролись друг с другом в ледяной, беспросветной тьме. Он знал о себе все. Узнал это довольно рано. И тогда же заставил соучеников узнать о себе побольше. И его оставили в покое. Рефлексы у Фазиля были — лучше не бывает. Он не знал ни жалости, ни страха. Зато злобы в нем было — хоть отбавляй. Фазиль являл собой живое свидетельство того, что физиогномика — лженаука. Он был, что называется, человеком приятной наружности: стройный, довольно красивый. И он был — чудовище.

Любопытно, что разгадывали его либо самые проницательные, либо самые примитивные из тех, кто имел с ним дело. Боевики восхищались им на расстоянии и восхваляли его храбрость в бою, не понимая, что его хладнокровие объясняется чем-то иным, а не мужеством. Но Фазиль не мог позволить себе тесно общаться с самыми невежественными из них, с теми, кто жевал баранину и поглощал чечевичную похлебку у костра. У этих мужчин, полных странных верований и предрассудков, инстинкты были обнажены, не обызвесткованы цивилизацией. Они очень скоро начинали испытывать неловкость в его присутствии и, как только приличия позволяли им это, отходили от него подальше. Если он собирается возглавить их в один прекрасный день, ему придется как-то решать эту проблему.

Вот и Абу Али. Этот малорослый умник, психолог, проделавший сложный и извилистый путь по лабиринтам собственной психики, тоже распознал Фазиля. Однажды, сидя в кафе за чашечкой кофе, Али описал Фазилю одно из своих самых ранних воспоминаний: ягненка, бродящего по дому. И спросил, что — из самого раннего детства — запомнилось ему. Фазиль ответил, что помнит, как мать убила цыпленка, сунув его головой в огонь. Только после, уже сказав это, Фазиль понял, что разговор их вовсе не был праздной болтовней. К счастью, Абу Али не мог повредить Фазилю в глазах Наджира, ведь Наджир и сам был человеком со странностями.

Гибель Наджира и Али оставила широкую брешь на самой верхушке «Черного сентября», и Фазиль намеревался эту брешь самолично заполнить. По этой причине он очень торопился вернуться в Ливан. В смертельной междоусобице, столь обычной для политических лидеров Движения, соперник мог значительно укрепить свои позиции за время отсутствия Фазиля. А Фазиль знал, что после мюнхенской бойни его престиж взлетел до небес. Ведь это его обнял сам полковник Каддафи, когда оставшиеся в живых боевики прибыли в Триполи и их приветствовали как героев. Фазилю, правда, показалось, что правитель Ливии с большим рвением обнимал тех, кто реально был в Мюнхене, чем самого Фазиля, который спланировал всю операцию. Тем не менее Каддафи явно был потрясен. И разве Каддафи не выделил «Аль-Фатаху» пять миллионов американских долларов в награду за мюнхенскую акцию? Это тоже было результатом его, Фазиля, усилий. Если дело с Суперкубком выгорит и если Фазиль сможет приписать этот успех себе, он станет самым знаменитым партизанским вожаком в мире, более известным даже, чем этот идеалист Че Гевара. Фазиль был убежден, что в таком случае он вполне может рассчитывать на поддержку Каддафи — и ливийской казны, — когда станет претендовать на руководство организацией «Черный сентябрь». Со временем он может даже сменить Ясира Арафата, лидера «Аль-Фатаха». Фазиль прекрасно знал, что все, кто пытался сменить Ясира Арафата, мертвы. Ему нужно выиграть какое-то время, чтобы подготовить себе прочную базу, потому что, как только он сделает рывок к власти, явятся арафатовы убийцы.

Ни одну из этих целей не удастся осуществить, если он подставится и погибнет в Новом Орлеане. Первоначально он и не намеревался принимать участие в самой акции, точно так же, как это было с мюнхенской. Он вовсе не трусил, просто его никогда не покидала мысль о том, кем он может стать, если сохранит жизнь. Не случись этого безобразия на «Летиции», он не уехал бы из Ливана.

Фазилю было совершенно ясно, что, если план будет осуществлен в теперешнем виде, ему вряд ли удастся уйти чистеньким из Нового Орлеана. Он должен обеспечить мускульную силу и огневое прикрытие в новоорлеанском аэропорту Лейкфрант, когда бомбу будут прикреплять к гондоле дирижабля. Невозможно привинчивать кожух к гондоле в каком-нибудь другом месте: наземная бригада техобслуживания и причальная мачта совершенно необходимы, так как корабль нужно держать в полной неподвижности, пока идет работа.