«Что за “выкрест”?.. Какие “всякие другие” языки?.. Белиберда какая-то…» – думал я, направляясь в приемную. Сусанну было нетрудно разглядеть среди плюгавых беженцев. Одета в темное ватиновое пальто довоенной моды – с громадными накладными плечами, блюдцами-пуговицами и карманами вполбока. Полная, расплывшаяся фигура. Около ушей завиваются темные баки. Под крупным носом – жесткие усики. Черные волосы – в какой-то хаотической прическе. Одна прядь неумело выкрашена помадой в красный цвет.

– Добрый день, я – ваш переводчик! Буду помогать объясняться с чиновниками.

– Ах, вас послал мне добрый ангел! – умильно уставилась она на меня, подавая руку (большую, грубую, мозолистую). – Нет, не послал, вы сами – ангел, добрый белый пушистый ангел!

«Ангел. Все понятно», – подумал я и ответил:

– Какой же я белый?.. Я уже полусерый…

– Нет, нет, вы белый. Знаете что?.. Замрите на мгновение! – Она, не выпуская моей руки, отклонилась всем корпусом назад. – Стоп, мгновенье, ты прекрасно!.. Я вижу вас на фоне черных гор… В профиль! Так Меершильд любил ставить актеров. В профиль к зрителям!.. Гм, у него и у самого профиль был очень и очень… А тот, другой – наоборот, ставил актеров в анфас… И даже иногда задом, если надо паузу выждать… Простите, я забылась, – спохватилась она, отпустив мою руку. – Мы тут не для театральных споров. Что делать? Куда идти?

– Идти недалеко, тут рядом, – уклончиво отвечаю я, пропуская в дверь ее тушу.

Бирбаух украдкой с одобрением поднял большой палец – мол, хороша! (Он всегда говорил, что бабы должны быть крупны и мясисты, и вообще толстухи добрее кляч.) В коридоре я замечаю, что идет она с большим трудом, ковыляет на каблуках.

– Что, с ногами проблема? Соли? Подагра? Артрит?

– По глупости надела новые туфли – и вот… Но ничего, страдания возвышают… Мой папа всегда об этом говорил… Да, да, не спорьте, это бесполезно. Он не ошибался. О, он был великий человек! Маэстро своего дела! Маркиз де Ад перед ним – ничто, ничтожество!

Мы вошли в музгостиную. Желтоликий вьетнамец послушно замер перед фотоаппаратом, хотя Ацуби была в другом конце комнаты, где измеряла рост у второго щуплого и покорного паренька-старичка.

– Прошу, садитесь, надо уточнить данные! – Я отодвинул стул от стола.

Усатая женщина-сова плотно уселась, уложила перед собой здоровую, потертую, видавшую виды сумку и с интересом уставилась на вьетнамцев:

– Боже, какие плюгавенькие… И желтенькие…

– Только желтый рис кушают, – поддакнул я, открывая папку и читая вслух данные. Имя, фамилия и год рождения – все было правильно.

– Меня с детства все называли Сусик. Вот я и сейчас Сусик. Вы же знаете, что душа у человека не меняется, только тело стареет… – пояснила она застенчиво.

– Лучше б наоборот… Можно и мне вас называть Сусик?.. Очень поэтично.

– Вам все можно. А как вы думаете, мое тело очень постарело? – Ее застенчивость сменилась топорной игривостью, она задышала чаще, хищно зашевелила пальцами в подагрических узлах.

– Трудно сказать, – сказал я, на всякий случай отклоняясь назад.

Она умильно уставилась мне в лоб влажными бараньими глазами:

– Нет, вы знаете! Вы все знаете!.. Вы – мой Херон!

– Харон, имеете в виду? – уточнил я, понимая, что у нее, помимо прочего, проблемы с именами и фамилиями. – А то Херон как-то плохо звучит…

– Ах, ну конечно, Харон!.. Ну, тот, который на цепи около реки сидел… Входы-выходы охранял.

– Ясно. Родились в Волгограде?

– И я, и мой папа – мы в Волгограде родились. Мой папа был скульптор-самоучка, гений. А мой дед оказался на Волге после сталинских депрессий, как крымский тартар. О, тебя, тиран, я ненавижу! – сжала она кулаки в синих разбухших венах и вдруг с такой грозовой ненавистью выкрикнула: – Задушила бы собственными руками усатую гадину! – что Ацуби в страхе обернулась, а вьетнамец вжался в стул; коллега Хонг, щебетавшая с другим беженцем, тоже в испуге замерла, исподлобья смотрела на странную женщину.

– Это она про Сталина вспомнила! – успокоил я их. – Он ее дедушку сослал.

– А, – кивнула Ацуби, но на всякий случай отодвинулась.

Сусик сидела красная, возбужденная, комкала сумку и была, кажется, готова заплакать.

– Успокойтесь, тиран давно мертв – чего теперь из-за него нервы портить? Забудьте!.. – приказал я ей и перевел разговор: – Значит, вы родились в Волгограде?

– Да, по языку я русская, но по паспорту – несчастная татарка. – (Речь у нее была чистая, без акцента и волжского оканья, но с сильным аканьем, свойственным югу России.)

– Имя у вас не очень татарское… больше на армянское смахивает, – заметил я, на что она гордо усмехнулась:

– Вы предельно наблюдательны. Моя мать была армянка. А меня назвали в честь ее матери, моей бабушки, только она Нушик, а я – Сусик. Эта бабушка Нушик в Нагорном Карабахе жила. А мать у меня была святая, чудесная, светлая!.. Столько лет жить с непризнанным гением – это тяжело, поверьте, всю жизнь – верх кармашками! Но она терпела! Страдала – но терпела!.. Такая женщина!.. Избу на скаку остановит!.. Вот такая, особая, не всем дано. Что, не верите? – с подозрительной неприязнью взглянула она на меня.