Уже при чтении этой незаконченной рукописи, оценивая ее на слух, я почувствовал, какой это большой писатель. Меня переполняло чувство гордости, что автор доверяет начинающему прозаику, и как было приятно, когда он, прерываясь, сомневаясь в чем-то, желал услышать мое мнение о той или иной сцене, и насколько все психологически достоверно им изображено. Но мне ли судить, что хорошо, а что плохо? Я понял, как много предстоит работать над собой, чтобы стать таким писателем. И вот слушаю.

Написано по — шолоховски, живыми и полнокровными вставали перед глазами невымышленные герои со страниц рукописи, которая еще нигде не печаталась. Меня буквально завораживали изображенные картины нового произведения…

Прощаясь со мной, Анатолий Дмитриевич посоветовал ездить в творческие командировки на встречи с читателями с кем-нибудь из опытных писателей. Я старался запомнить все его подсказки и был полон решимости в ближайшее время поехать куда-нибудь. Но проходили дни и даже месяцы, а приглашения я так и не дождался от тех писателей, пообещавших взять меня с собой на встречи с читателями. Напоминать было неудобно: может, забыли, а может, отпугивал я их своей замкнутостью и неконтактностью…

Самолюбие задело, и я, плюнув на все, решил сам съездить в сельскую местность. И поехал в станицу Геймановскую, знакомую еще с детства, находившуюся неподалеку от того села, где я воспитывался в детдоме после войны.

По пути, подъезжая к станице в дребезжащем небольшом автобусе, я узнал от громко разговаривавших попутчиков, что председатель колхоза, присланный откуда-то со стороны чужак,

не уживается с людьми, разогнал специалистов, которых и без того не хватало в Геймановке. И тотчас же у меня родилась мысль, как надо дальше действовать… Сразу же по приезде в станицу я отправился в правление.

Председатель принял меня настороженно; отчужденно и исподлобья оглядывал меня.

— А кто вас направил ко мне? Вы были в райкоме?

— Нет, — сказал я, не понимая, зачем мне там быть.

Председатель обеспокоился, когда узнал, зачем я приехал,

и, схватив телефонную трубку, стал звонить в райком партии:

— Тут у меня сидит писатель! Прибыл писать какой-то очерк… Что?! Ага… Хорошо — хорошо! Я направлю его к вам!

Положив трубку, он сказал:

— Вам надо показаться в райкоме и согласоваться с первым секретарем. Доложите ему о цели своей поездки, и почему выбрали именно нашу, а не другую станицу…

Ушел я раздосадованный. С нехорошим чувством в душе прибрел к остановке и стал ждать автобуса, чтобы уехать в Краснодар. А в это время напротив клуба и неподалеку от ворот центральных мастерских я заметил толпившихся колхозниц. Они громко разговаривали, ежились от ветра в своих куртках и фуфайках. И что-то меня подтолкнуло, я направился к ним, поздоровался с гомонящей толпой. Женщины дружно ответили и с любопытством присмотрелись ко мне.

— Куда это вы едете? — спросил их.

— Куда ж еще! Свеклу копать…

— И я с вами, можно?

— А что, поехали! — женщины переглянулись и засмеялись:

— А кто вас послал?

— Никто, — и тут я смекнул, что сказать. — Да просто захотелось поработать, размяться. Ну и если понравится у вас, останусь в станице.

— Давайте! Нам женихи нужны. Особенно — непьющие!

Подъехала бортовая машина, и в нее полезли бабоньки. Не стал я раздумывать, забрался в кузов и поехал вместе с ними на поле.

С непривычки запыхался, включившись в погрузку свеклы.

К концу дня я вымотался. Женщины у бочки с водой помыли руки, сели обедать. Каждая от души угощала меня. Я смотрел на работниц и любовался ими, хотелось узнать подробности об их жизни. И конечно, много узнал, они ничего не скрывали, откровенничали о себе, о новом председателе…

Очерк получился. Но сколько шуму наделала публикация не только в Геймановке, а и во всем районе. И когда я проездом заскочил в станицу, то встречен был по — разному: одни отнеслись с уважением, раскланивались со мной, другие, сторонники раскритикованного председателя, враждебно посматривали в мою сторону. Не могу забыть, как во многих дворах с любопытством рассматривали меня, написавшего правду, и некоторые старушки и женщины тихонько зазывали во двор, предлагали мне всякое: кто баночку меду, кто кусок сала. Благодарили за заступничество, а мне было неловко, я, конечно, отказывался от гостинцев.

Анатолию Дмитриевичу Знаменскому я поведал о том, что получилось.

Он посмеялся, но тут же, рассердившись на мою неуклюжесть, отчитал хорошенько и долго втолковывал об объективности, о выборе позиции, как быть писателю в том или ином случае. Многое пригодилось потом из того, что он советовал.

Четверть века спустя после нашего знакомства мы с Анатолием Дмитриевичем отдыхали в подмосковном Доме творчества Переделкино. Поселили нас на втором этаже в главном административном корпусе. Устроились неплохо, лучше и некуда. Комнаты рядом, вместе столовались. После городской суеты мы как бы оказалась в раю, — благодатная тишина, воздух чистый, кругом лес, березы и сосны, лишь изредка где-то в отдалении с шумом проносились электрички да со стороны церквушки доносился светлый колокольный звон. Что и говорить, места прекрасные, и условия отдыхающим предоставлены замечательные: в комнате, где я жил, имелась настольная лампа и письменный массивный стол, отдельно душ, никто не мешает, закрывайся на ключ и сиди, твори «шедевры», стучи на машинке, было бы вдохновение: но… сбивало с толку трехразовое обильное питание. В завтрак, например, наевшись, вяло слоняешься. И отказаться от еды недостает силы воли. Ну какое может быть писательское вдохновение, тут бы отдышаться! Но это поначалу.