Глаша поднялась, скорбная, пришибленная, сама не своя. Будто вынули у нее душу, и тело обмякло, стало безвольным. Шаркая, побрела в горницу. Дала волю слезам. Михаил Иванович слышал ее надсадные всхлипы, но не шелохнулся — пусть проплачется…

Глаша появилась минут через пять и, глядя поверх его головы отрешенными глазами, проговорила тихо, с безразличием, испугавшим Мыларщикова:

— Я проводила его до ворот, дальше не пустил. А Лука вынес ему баул. Ваня еще спросил, я хорошо слышала: «Чо у тебя тут напихано? Что-то шибко тяжело».

— А Лука?

— Не расслышала. У них пес затявкал.

— Глань, может, пойдем к нам?

Она отрицательно покачала головой, все еще глядя безразлично куда-то в одну точку.

— Пойдем, Глань?

— Нет! — вдруг закричала она. — Нет! Пойдите вы все прочь! Ироды! Убили! — и она затряслась в истерике. Михаил Иванович еле отпоил ее водой, уложил в постель, прикрыв Ивановым полушубком.

— Не изводи себя, как-нибудь обернется.

Но она отвернулась к стенке.

Мыларщиков вышел из избы на цыпочках, тихо прикрыл дверь. Тоне сказал, чтобы не слышали Назарка с Васяткой:

— Кабы Гланька не помешалась али не сотворила с собой чего. Ты уж пригляди.

— А чо с ней?

— Ивана чуть не укокошили.

— Да ты что!? Да это как же так!?

Услышав историю, приключившуюся с Сериковым, Тоня со злой решительностью поджала губы, в глазах вспыхнули огоньки.

— Ах он душегуб распроклятый! Ах он поганая душа! Да я ему сейчас глаза выцарапаю, гужеед несчастный!

— Не разоряйся больно-то, детишки же. А потом — Батыз ведь и руки умоет: мол, я-то при чем?

— Все одно — он убивец!

— Он не он, тут твое дело десятое, без тебя разберемся.

— Это пошто же десятое? Али мне Гланька чужая? Да она мне заместо сестры родной. А Лука будет ходить хоть бы хны, человека со света сжил и будто так и надо!?

— Хватит! — нахмурил брови Михаил Иванович. — Не бабье это дело. И чтоб у меня ни-ни! А то всю обедню испортишь!

Заспешил в Совет, Кузьме наказал:

— С батятинского дома глаз не спускать. Чтоб тебе все видно было, а тебя нет. Дошло?

— Дошло, Михаил Иваныч.

…— Чего встал в двери и не заходишь? — спросил Швейкин Мыларщикова. Тот прошел вперед при общем настороженном молчании, устало опустился на стул рядом с Тимониным. По всему видно, не намеревался ни о чем рассказывать. Поэтому, когда Борис Евгеньевич сказал: — Продолжим, товарищи! — Дукат заявил:

— Возможно, товарищ Мыларщиков объяснит?

Михаил Иванович взглянул на Швейкина, молча спрашивая его: отвечать или не отвечать? Борис Евгеньевич слегка наклонил курчавую голову. Мыларщиков встал и объяснил:

— Путевой обходчик на Высоком переезде подобрал мужика — с поезда сбросили. А тот мужик оказался моим соседом.

— Вот так, по-соседски, — усмехнулся Дукат. — А сосед не иначе забулдыга. И сведем потихонечку революцию к обывательским мелочам.

— Злой ты, однако, Юлий Александрович, — заметил Тимонин. — Ты хотя выслушай человека до конца.

— Может, это и по-соседски, — согласился Мыларщиков. — Только мой сосед, товарищ Дукат, не забулдыга, не надо кидаться словами. Он солдат, с войны еле живой вернулся. Так вот, к вашему сведению, у меня есть еще один сосед, вы его все знаете — барышник Лука Батятин. Оба они мои соседи, и по-соседски мне приходится заниматься обоими.

— Ну не интересно это, товарищи, — поморщился Дукат.

— Ты же сам просил! Я могу и сесть.

— Продолжай, — твердо сказал Швейкин. — А ты, Юлий Александрович, наберись терпения.

— Намедни контрики гуртовались на Нижнем, собирали золото, и такая петрушка, товарищи, что оба мои соседа руку тут приложили. Батятин взялся золото переправить в Катеринбург, выбрал для этого солдата Серикова, пообещал ему манну с неба. А Ваньша Сериков войну провел в окопах, капиталов не накопил, с хлеба на воду перебивается. И клюнул на приманку: Батятин пообещал ему хорошо заплатить. А в дороге его кто-то ограбил. И золото уплыло!

— Не иначе Батыз все и подстроил, — высказался Баланцов. — Хитрый лис.