Ворочается Аркадий Михайлович, завидует жене, которая похрапывает рядом. Злится. Спит, дела ей нет до его мучений!

В конце концов утомился Ерошкин, сморил его сон. Но что за наваждение? Кто-то потихоньку долбит, как дятел, оконное стекло. Аркадий Михайлович спустил ноги на пол, нащупал тапочки и в подштанниках прошлепал к окну. Из комода достал на всякий случай револьвер — неужели Мыларщиков или его люди? Откинул шторку. Ничего не видно. Снег согнало, земля черная, звезд на небе нет. Ночка прямо для разбоя. Прильнул к стеклу, силится разглядеть. Ага, с улицы к окну прильнула чья-то бородатая рожа.

— Кто? — прохрипел Ерошкин, боясь говорить громко — дочерей разбудишь, жену на ноги поднимешь. И вдруг узнал Степана Трифонова.

Аркадий Михайлович набросил на плечи старый полушубок, сунул босые ноги в боты, положил в карман револьвер, затем впустил Трифонова в сени и прикрыл дверь. В избу не пригласил. Не велик барин.

— Пошто в избу не пущаешь?

— Спят. Выбрал время, когда приходить.

— А я ночная птица филин, — хохотнул Степан, и Аркадий Михайлович уловил сивушный запах. — Днем мне ходу нет.

— Зачем явился?

— Слышь, Михайлыч, налей стакашек, нутро горит. Байку расскажу — закачаешься!

— Валяй-ка ты, брат, восвояси. По тебе Мишка Мыларщиков сохнет, хочешь и меня за компанию?

— Я из его башки рукомойник сделаю, помяни мое слово. Ладно, ты, как мой Евграф — за полушку на сопле удавиться можешь. Плевал я на твой самогон. Без тебя обойдусь.

— Ну и с богом, я спать хочу.

— Не колготись, не за самогонкой я к тебе. Держись за стенку, а то моя весть тебя с копыток собьет! Знаешь, кто золото стибрил?

— Лука?

— Дурак твой Лука, мозги у него набекрень. Выкормыш твой — Лебедев, тоже шибко грамотный, вроде тебя, вот прибрал золотце-то к рукам.

— Кто, кто? — Аркадий Михайлович действительно оперся рукой о стенку. — Думай, что говоришь!

— Пусть лошадь думает, у нее голова большая. Сколько же там было?

— Нет, ты серьезно?

— Тьфу, какой ты бестолковый! Ну зачем бы я к тебе среди ночи приперся? Евграф прислал — скажи Ерошкину. Евграф-то с ума сходит. Хоть мало своего дал, а все же дал.

— Да я его в грязь втопчу, дворянчика плюгавенького. Да я его в порошок сотру!

— Чо ты заякал-то, Михалыч? Худо, что ли? Верный человек сказывал — рванул Лебедев за границу. Может, в Индию, может, в Париж. Сколько же там было?

— На две жизни хватит. И давай уходи. Уходи, уходи. Не до тебя, понимаешь.

— Ну хоть полстакашка?

— Ни грамма!

— Ты, я погляжу, хуже моего Евграфа.

Степка ушел.

Лебедев! Ах ты, Иуда Искариотский! Чтоб тебе в огне сгореть или в воде утонуть. Поил-кормил, от Мишки Мыларщикова и Дуката хранил. И вот благодарность — ограбил! В душу наплевал, совестью попустился. Да была ли она у него? Гоголем ходил, в грудь себя бил — столбовой дворянин! Прохвост и подлец! Завалится куда-нибудь в Париж или в самое Америку и будет жить в свое удовольствие, посмеиваться над Аркашкой Ерошкиным: прохлопал золото-то, праведник, борец за святое дело, вот и живи в навозной куче, коль бог ума и сноровки не дал! Дрожи перед Швейкиным да Мыларщиковым, жди своего ненаглядного Ордынского с его беспроигрышной перспективой.

Ерошкин от злобы и обиды приткнулся к стене и заплакал злыми слезами.

Отец Кузьмы Дайбова добывал древесный уголь. Уезжал, бывало, Прокоп Климыч в лес весной, когда березки окутывались зеленой дымкой. Забирался в глушь, за Сугомак-гору, а то и за Егозу, ближе к Горанихе. Не один, с артелью. Закладывали сразу несколько кабанов. Рубили сосны, распиливали их на чурки и сооружали особую поленницу, которую наглухо закрывали дерном. Горели чурки не ярким пламенем, а тлели. Не дай бог, если где-то через дерн просочится огонь. Его сразу закидывали землей. Заложат несколько кабанов, дежурят днем и ночью. Томили, а не жгли чурки. Поэтому место, где жгли кабаны, называлось томилками. Отец частенько брал Кузьму на томилки.

Любил мальчик вечера у балагана. Костер раскладывали большой, пламя прыгало до макушек сосен. Темнота пряталась в чащу. Лошади паслись за гранью этой темноты, зато слышные — позвякивали боталами. Мужики рассаживались возле костра — на чурбаках, камнях, прямо на земле, подстелив под себя дерюжку. На лицах дрожит красный свет, путается в бородах и усах. Байки плетут — заслушаешься. Случалось, что Кузьма, согретый теплом костра, засыпал и отец бережно уносил его в балаган.

Иногда приезжали на томилки Седельниковы — Иван Иванович со своим старшим сыном Димкой, ровесником Кузьмы. Сам-то Седельников редко жег кабан, у него другой промысел — зимой он на своих конях вывозил уголь из тайги на завод. С Прокопом Дайбовым у них всегда был договор: Прокоп готовит уголь, а Седельников вывозит. Вот и приезжал Иван Иванович на томилки, места посмотреть, приноровиться загодя, чтобы зимой не блуждать. Мужикам помогал, по лесу шастал — ягоды и грибы собирал, охотился.

Вот уж радовался приезду Димки Кузьма! Тот в лесу, как кутенок в огороде — куда ни сунется, везде зелено! А Кузьма пообвык, навострился. Однажды собрались за смородиной, Кузьма да Димка. Она темные да влажные места любит. Речка Сугомак в кустах ольхи, черемухи и тальника пряталась. В самой-то глуши и росла смородина. Насобирали полные корзины, наелись до тошноты, зубы аж заболели. Вылезли на еланку, такая веселая попалась еланка — ромашками пенится, солнцем залита. Хотели полежать да увидели серых щенят.