Всеволод Ревмирович настолько вдохновился творчеством супруги заведующего хирургией кардиомиопатий, что вознамерился сделать ее пресс-секретарем института, но Лаврусенко попросил этого не делать, сказав, что ему не хотелось бы работать с женой в одном учреждении. Всеволод Ревмирович без труда догадался, где тут собака зарыта. Лаврусенко был одним из главных институтских донжуанов, любителем летучих служебных романов и дежурных совокуплений. Постоянное присутствие супруги в институте ничего хорошего ему не сулило.

Всеволод Ревмирович, как человек, воспитанный в старых, во многом пуританских традициях, служебных романов не признавал, хотя и монахом никогда не был. Несколько раз за всю жизнь случалось так, что возникали у Всеволода Ревмировича чувства к кому-нибудь из симпатичных молодых сотрудниц или аспиранток, но подобные чувства безжалостно им подавлялись, ибо удовольствия служебный роман приносит ровно столько же, сколько и неслужебный, а вот неприятностей — в десять раз больше. Начиная с ненужной огласки, чреватой проработкой по партийной линии (разве мало было случаев, когда подобные романтические шалости стоили людям должностей?), и заканчивая неизбежным падением дисциплины в коллективе. А сколько неприятностей доставляют отставные любовники и любовницы из числа сотрудников? Нет уж, правильно говорят люди: «Где живешь, там не воруй, а где работаешь, там не б…» Народ, он зря не скажет. Достаточно вспомнить, чем закончились для американского президента Билла Клинтона его (невинные в сущности своей) забавы с Моникой Левински. Едва до импичмента дело не дошло.

Комиссия состояла из трех человек, не знакомых Всеволоду Ревмировичу. Щекастый толстяк в тесноватом сером костюме шел первым, а значит, был главным. Две его спутницы были похожи, словно сестры — тощие, скуластые, курносые, коротко стриженные, только одна красила волосы в платину и носила челку, а другая, шатенка, зачесывала волосы на пробор. Взгляд у всей троицы был настороженным, опасливым, и в то же время в нем улавливались проблески значимости. Хомяк и две кошки.

Явно какая-то мелкая мелочь, решил Всеволод Ревмирович. Заявились без предупреждения, хотя, вообще-то, о комиссиях и проверках положено предупреждать. Не осмелились беспокоить? Или жаждут «нарыть» каких-нибудь нарушений, на которых можно будет построить свою карьеру? Наверное, жаждут. Сейчас принято строить свою карьеру на чужих проблемах. Опусти — и возвысишься.

У умного хозяина для каждого гостя приготовлен свой, особый, прием. Троицу Всеволод Ревмирович молча подпустил поближе, чуть ли не вплотную к своему внушительному столу (стол, единственный из всей мебели, был не казенным, а собственным, купленным страшно вспомнить за какие деньги — середина девятнадцатого века, а не какой-нибудь современный новодел), молча выслушал нестройное шипение, призванное изображать приветствие, что-то вроде: «здрассводриччч», молча, не обращая внимания на три визитные карточки, выложенные на стол, махнул рукой, приглашая садиться, после чего выждал еще с минуточку, рассматривая (хомяк и платиновая немного растерялись, а шатенке хоть бы что, сидела с сумочкой на коленях и так же бесцеремонно пялилась на Всеволода Ревмировича), и только потом спросил:

— С чем пожаловали, господа?

Господа встрепенулись, переглянулись, и ответил, как и ожидалось, Хомяк:

— Нам поручена проверка организации трансфузиологической помощи в вашем институте, Всеволод Ревмирович.

— Поручено — так проверяйте, — Всеволод Ревмирович удержался от вопроса: «Что вы по таким мелочам меня беспокоите?», но высказал свое недовольство несколько иначе: — Сейчас вас проводят к Субботиной, заму по лечебной работе, она вами займется. Надеюсь, вы понимаете, куда вы пришли с проверкой?

— В Институт кардиологии и кардиохирургии, — натянуто улыбнулся Хомяк, немного обескураженный холодным приемом.

Всеволод Ревмирович выразительно посмотрел влево, на стену, сплошь увешанную фотографиями, на которых он был снят с сильными мира сего, как бывшими, так и ныне стоящими у руля. Незваные гости любовались фотографиями до тех пор, пока их не увела секретарша. По лицам было видно, что впечатлились и осознали, куда они явились. Теперь можно было не опасаться ненужных осложнений.

Реноме своего института Всеволод Ревмирович берег трепетно, как в крупном, так и в мелочах. В вопросах репутации мелочей вообще не бывает, потому что любая мелочь может стать поводом для смены руководства, может стать камешком, о который споткнешься и больше уже не поднимешься. Достаточно вспомнить хотя бы министра здравоохранения Коврутского, который руководил отечественным здравоохранением всего четыре месяца и был уволен из-за крупных нарушений в деятельности Федерального фонда обязательного медицинского страхования. Разумеется, нарушения возникли не в эти несчастные четыре месяца, а много раньше, Генеральная прокуратура копала на несколько лет назад, но повод оказался подходящим, и Коврутский отправился туда, откуда пришел — руководить сто тридцать шестой московской больницей, той самой, которую за высокий процент летальности в народе прозвали «комбинатом смерти».

Дверь кабинета широко распахнулась, пропуская любимую дочь Инну Всеволодовну. Инна Всеволодовна была не в духе, причем основательно. Брови насуплены, глаза сузились, крылья носа раздуваются, и вообще вид такой, как будто хочет кого-то загрызть или разорвать.

Сев на стул, дочь страдальчески закатила глаза и сказала:

— Ну не …? Что за жизнь? Кругом …! Зла не хватает!…!

Всеволод Ревмирович поморщился (он не любил матерщины), но, хорошо зная свое чадо, волноваться не спешил, потому что подобный шквал эмоций мог быть вызван как пожаром в одном из корпусов института, так и зависшим ноутбуком или болезнью парикмахерши.