Леся выключает верхний свет и зажигает лампу. Двигается она бесшумно, легко и уверенно. Узел волос сбился на плечо, и Леся на ходу отбрасывает его плечом же на спину. Накинув манто, она берёт кувшинчик консьержки, тихонько отпирает дверь, вынимает ключ и снова запирает так же, как в первый раз.

Но за яйцами, маслом, и молоком теперь идёт сама — кто его знает, купит ли консьержка всё свежее. Вот только чья фотография под подушкой? Глянуть бы хоть разок. Может, и не Соня, а какая-то незнакомка. Или отец с матерью?

Левая рука, та, которая поддерживала его голову, сладко ноет от усталости, а может, от чего-то ещё. А во всём теле — удивительная лёгкость, подъём, ритм.

Гунявый на самом деле спит и не слышит её прихода. Она относит все покупки на кухню, раздевается и садится в кресло под лампой, взяв в руки какую-то французскую книжку. Теперь не так бросается в глаза крикливая обстановка ателье. В темноте, на другом конце комнаты, более светлое, чем диван, длинное пятно — Гунявый, а возле дивана, на полу — тёмное пятно собаки.

Леся скользит глазами по книжным строчкам, даже переворачивает страницы, но смысл прочитанного не доходит. Иногда в коридоре с топотом и шумом проходят жильцы. Тогда она беспокойно озирается на светлое пятно на диване — не шевелится ли? Нет, лежит неподвижно.

Яичницу Гунявый ест, уже сидя. Ест с мрачной, решительной жадностью, с голодною дрожью в пальцах.

После яичницы требует ветчины, колбасы или хотя бы немножко икры. Но Леся мягко и категорически отказывает.

— Через два часа. Теперь ложитесь.

Гунявый ложится, искоса, непонимающим и пытливым взглядом следит за Лесей, которая по-хозяйски, как у себя дома, хлопочет в ателье.

Наконец Квитка тоже накормлена, и Леся подходит к дивану.

— Не хотите ещё поспать?

Гунявый с мрачной задумчивостью смотрит в потолок и молча качает головой. Тогда Леся садится в кресло возле него.

— Может, хотите, чтобы я вам что-нибудь почитала?

Он снова молча качает головой. Хмуро, словно про себя, улыбается. Потом хрипло бросает:

— Так вы полагаете, что очень помогли мне?

Леся внимательно смотрит на него. Ну да, теперь его должны грызть самолюбие и стыд. Это естественно. И надо реагировать спокойно.

— Не будем говорить об этом, господин Кавуненко. Хорошо?

— Не помогли вы мне, а… ослабили. Теперь действительно только и остаётся убить себя.

Леся забывает о спокойной реакции.

— Вы говорите, как гимназист, господин Кавуненко! А совсем не как… не как взрослый человек. И вообще, всё ваше поведение… бессмысленно. Да, господин Кавуненко, для него нет никаких оснований! На вашем месте я бы держала голову гордо поднятой.

— На моём месте? Да ещё гордо поднятой?

— Да, гордо!

— Почему?

— Потому что поступки, которые вас терзают, вовсе не заслуживают такого, как вы считаете, глубокого презрения. Разумеется, есть люди, которые могут испытывать к ним и отвращение, и ненависть. Но есть и те, что ценят огромную ношу, которую вы взвалили на себя во имя… высшей цели.

Гунявый приподнимается и, опершись на локоть, с явным непониманием и страхом смотрит на Лесю.

Леся испуганно останавливает себя: что она говорит! Но тут же машет рукой: а, хватит, с этим нужно покончить!

— Да, да, господин Кавуненко, я уже говорила вам и скажу ещё раз: кто способен, кто может любить других так, как вы, тот не может быть ни несчастным, ни плохим, что бы он ни сделал. Можете смотреть на меня какими угодно большими глазами, но я теперь знаю одно: преступление не в том, как люди действуют, а в том, во что они верят, что чувствуют и во имя чего совершают свои поступки. Можно пойти на так называемые преступления и быть святым. И можно — на «честнейшие» поступки и оказаться преступником. Да, да!

Гунявый всё с большим непониманием слушает Лесю. Наконец не выдерживает:

— Я не понимаю, Ольга Ивановна, о чём вы.

— Вы всё прекрасно понимаете. И должна вам сказать, что знаю о вас больше, нежели вы думаете. А чтоб доказать вам это, задам один вопрос: ваша настоящая фамилия не Кавуненко, правда?

Гунявый поражённо-испуганно молчит.

— Так ведь?

— Откуда вы это можете знать?

— Откуда — это не важно. Факт тот, что знаю. Значит, могу знать и остальное.