Кати очень долго и не подозревала, что Золтанка не в отряде. Она выяснила это совсем недавно…

Когда кончился последний урок, Феттер вскочила на кафедру и объявила:

— Все члены отряда остаются на местах! Сейчас придет Эмё Табори и проведет десятиминутный сбор.

Кати один раз видела Табори; Эмё была старшеклассница и вожатая их отряда. И еще о ней говорили, будто она уже выступает в театре. Но Кати не слишком была ею очарована. Она-то думала: раз в театре выступает — значит, непременно красавица, стройная и воздушная, словно фея. А Табори была самая настоящая кубышка.

Кати быстренько пошвыряла в сумку книжки и тетради. Сегодня тетя Лаки обещала научить ее гладить. Постельное белье гладить легко, и Кати сможет тогда помогать ей.

Все остались в классе, только Кати вихрем помчалась вниз по лестнице.

Повернув на первый этаж, Кати увидела вдруг на лестничной площадке Мари Золтанку. Она стояла к лестнице спиной, прижавшись лицом к оконному стеклу и, казалось, внимательно разглядывала двор. Что такое, почему она здесь, а не на сборе? Неожиданно Кати взяла Золтанку за плечи и слегка повернула ее к себе.

У Мари были заплаканные, красные глаза.

Она тотчас же отвернулась, чтобы ни Кати и никто другой не видел ее слез.

— Что с тобой? — спросила Кати.

— Ничего.

— Нет, правда…

— Оставь меня в покое!

Несколько минут Кати растерянно топталась у Золтанки за спиной, глядя, как та прижимает к глазам скомканный платочек. Вдруг, не сказав ни слова, обхватила ее рукой за плечи и потащила в темный уголок, за дежурку, прижала к стене, словно метлу, сама стала напротив и снова спросила:

— Ну, говори теперь, кто тебя?

— Сбор у них… — громко всхлипнула Золтанка.

Кати не могла взять в толк, как это сбор отряда может довести до слез, поэтому она решила подождать, когда Золтанка немного успокоится и расскажет все по порядку.

— Я ведь не член отряда! — простонала наконец Мари и так горько всхлипнула, что сердце у Кати сжалось.

— Выгнали? — участливо спросила она.

Мари затрясла головой.

— Не приняли?

Но Золтанка опять отчаянно затрясла головой и, наконец, прерывающимся голосом выговорила:

— Мама не позволила.

Долго еще рассказывала Золтанка в темном закутке о своем горе, но Кати, честно говоря, не очень поняла, что к чему. Папа у Мари Золтанки был реформатским священником в маленькой задунайской деревушке. Это был суровый, молчаливый человек, Мари почти и не помнит его, потому что он давно умер, а мама вместе с Мари переехала в Будапешт, к мужниной сестре. И теперь тетя во всем ссылается на своего умершего брата, который на смертном одре завещал, чтобы Марику воспитали в духе, угодном богу. Потому-то ей и не позволили вступить в отряд: тетя считает, что это было бы неугодно богу. Ну, а что же тогда богу угодно? Может, то, что вот она стоит и захлебывается сейчас от слез, потому что все ребята остались в классе, а ей, только ей, приходится плестись прочь? Или, может, ему угодно, чтобы мама и на елке не позволила Марике выступать? А ведь Мари записалась в танцевальную группу! Неужто этого желал суровый, молчаливый священник из задунайской деревушки, прежде чем навеки закрыл глаза? А если бы он сейчас открыл их и увидел свою дочку, заплаканную, взволнованную, дрожащую с головы до ног, — интересно, что бы он сказал?!

Марика уже не плакала. Выговорившись, она немного успокоилась.

А Кати вдруг загрустила. Странно даже: ведь только что она вылетела из класса, веселая, счастливая, радовалась, что будет сейчас учиться гладить, и уже ощущала чудесный запах чистого, влажного белья…

Выходит, это просто беда, если тебя не принимают в отряд маленьких барабанщиков!

Да, конечно, беда, и большая. Кати почувствовала это по-настоящему только сейчас, когда ей сообщили решение сбора отряда о том, что в мае ее не примут в пионеры и в поход не возьмут. Это сказал ей Кладек на большой перемене, но тотчас же добавил:

— А заниматься мы будем вместе. Я сам буду заходить за тобой, так что не увильнешь!

Кладек сдержал свое обещание. В тот же день вместе с Персиком пришел к Кати, и они занимались втроем, пока каждый не выучил заданного назубок. С тех пор они собирались после уроков каждый день — иногда у Гарашей, где тетя Гараш всегда встречала их пенистым горячим какао, а иногда и у Кладека.

Кати особенно любила ходить к Кладекам. Поначалу даже заниматься толком не могла, так ее все там волновало, — попробуй тут запомнить рассказ про юность Ракоци… [18]

Кати прислушивалась к голосам, просачивавшимся из смежной комнаты: «Улыбнитесь, пожалуйста… Наклоните голову чуть набок, пожалуйста…» — и ей было решительно безразлично, как ведет себя и что делает маленький Ракоци. Она не успокоилась до тех пор, пока Пишта не повел ее в соседнюю комнату, в фотокабинет Кароя Кладека.

Молодой человек в очках, который только что наклонял голову набок, а после этого заказал шесть открыток, уже ушел.

Дядя Карой вылез из-под черного покрывала и пообещал Кати сфотографировать ее, когда будет поменьше заказов. Он спросил даже: