Открытый легковой автомобиль, который еще совсем недавно принадлежал самому генерал-губернатору Туркестана Куропаткину, вздымая облака пыли, свернул с центральной улицы в темный, грязный переулок. Орава загорелых, чумазых ребятишек с веселым гиканьем помчалась следом за машиной. По таким закоулкам Ташкента царский наместник никогда не ездил. Но сейчас были иные времена. Рядом с шофером, черноусым солдатом с красным бантом на груди, сидел в потертой кожанке человек с веселыми голубыми глазами. На вид ему было лет тридцать — тридцать пять. На шее, около уха, краснел продолговатый рубец — след ранения.

— Погоди чуток, — сказал он шоферу и, когда машина затормозила, повернулся к ребятне: — А ну, босоногая гвардия, занимай места!

Босоногая гвардия не заставила себя долго упрашивать. Она хорошо знала этого человека в кожанке: сам комиссар Флоров недавно поселился в их переулке. С криком «Ура!» ребятня полезла в автомобиль.

— Все влезли?

— Все, дядя Алексей!

— Тогда поехали.

Около приземистого длинного дома, похожего на солдатскую казарму, Флоров вышел из машины и, вынув из кожанки карманные часы, нажав на кнопку, открыл крышку.

— Да, времени у нас не так много. Ну вот что, Евстигнеич, — сказал он шоферу, — собираться мне недолго. Ты полчасика покатай ребятишек по городу и возвращайся.

— Ваша воля, товарищ комиссар. — Шофер поерзал на кожаном сиденье, подыскивая слова. — Но машина эта, того, для начальства предназначена… Вроде бы негоже сопливых в ней по городу развозить… И, сами знаете, каждая четверть бензина на запись берется соответственно…

— Экий ты недальновидный человек, Евстигнеич! Лет через двадцать кто-нибудь из этих «сопливых» таким большим человеком стать может, что ты только ахнешь. И сам к нему придешь да напоминать будешь, как в детстве катал его на губернаторском автомобиле.

— Шутки шутите, товарищ комиссар!

— Нет, серьезно. Жизнь такая идет.

— Да я разве против? Если немного, то всегда пожалуйста, — примирительно сказал шофер. — Поехали, мелюзга!

— Спасибо, дядя Лексей! Рахмат! — благодарили дружно ребята, а когда автомобиль рванулся вперед, восторженно раздалось: «Ура-а!»

Флоров направился к дому. Открыл комнату. Снял тужурку, повесил ее на крупный гвоздь, вбитый в стену, прошелся по своей холостяцкой комнате. Остановился у стола, на котором рядом со стопкой книг стоял большой медный чайник, налил в пиалу холодного чая, взял с полочки, железную коробочку из-под ландринового монпансье, открыл, вынул бумажный пакетик. Высыпав на язык порошок, Флоров поморщился и торопливо запил чаем.

— Фу, гадость какая! — Он снова наполнил пиалу и выпил. — Одно название чего стоит — хина…

Потом достал из-под железной койки фанерный чемодан с потертыми углами и начал складывать в него свои вещи.

«Не успеешь пообвыкнуть, как надо снова собираться, — думал он, складывая в чемодан книги. — Хорошо, хоть подлечиться немного смог, а то бы малярия вконец замучила».

Вчера поздно вечером, вернее, уже ночью закончился Первый съезд Компартии Туркестана, а сегодня утром Флорова вызвали на заседание Центрального Комитета. В приемной находилось много народу: расхаживали командиры, представители заводов степенно курили у окна, в углу скромно сидели какие-то два интеллигента в белых рубахах с галстуками. Почти у самой двери, дожидаясь приема, разговаривали четыре узбека в длинных полосатых халатах и белоснежных чалмах. Едва Флоров вошел, как ему навстречу поднялся из-за стола секретарь.

— Алексей Иванович, проходите. Товарищ Тоболин ждет вас.

Тоболин — председатель Центрального Комитета Компартии Туркестана — был избран вчера на съезде. Невысокого роста, в сорочке при галстуке, гладко выбритый, он сидел на председательском месте и протирал платочком стекла очков.

В просторной комнате с высоким потолком стояли длинные столы, покрытые зеленым сукном. Несмотря на открытые окна, в комнате витал густой махорочный туман, Флоров сразу заметил тут почти всех руководителей, не только партийных, но и Совнаркома Туркестанской республики.

«Не отдыхали, видно, совсем, — подумал Флоров, — с рассвета уже заседают».

Тоболин объявил Флорову, что он назначен чрезвычайным комиссаром по делам Закаспийской области, и тут же вручил ему мандат.

— В Ашхабаде контра поднимает голову, товарищ Алексей. Там положение сложное. — И Тоболин, не дав Флорову даже слова вымолвить, подробно и обстоятельно рассказал о тревожных событиях…

Ашхабадские эсеры, руководимые адвокатами Доррером и Доховым, 17 июня 1918 года подняли мятеж. Им удалось захватить здание городского Совета. Однако мятеж был тут же подавлен. На помощь ашхабадским большевикам прибыли вооруженные отряды рабочих Красноводска, Кушки, Мерва, Кизыл-Арвата, они заставили эсеров и местных националистов сложить оружие.

— Цека поручает тебе расследовать создавшееся положение на месте, — закончил Тоболин. — Принять действенные меры для наведения революционного порядка.

— Ясно, товарищ председатель, — ответил Флоров, замечая, что на него смотрят со всех сторон.

— И еще одно дело! — Из-за стола вышел Павел Полторацкий, народный комиссар труда Туркестанской республики, тридцатилетний железнодорожник со станции Новая Бухара. Волевые черты лица, из-под низких бровей в упор смотрели добрые карие глаза, в которых можно было прочесть и тяжесть пережитого, и вдумчивость, и упорство решительного человека.