— Вот теперь ты в люди вышел, — сказал ему Махджуб, — и в клятве твоей, жеребенок, хоть какой-то смысл появился!

На свадьбу пришли местные торговцы, чиновники, богачи и разные именитые люди. Даже цыгане, обосновавшиеся в лесу, и те прибыли. Привели с собой лучших певиц и танцовщиц, в бубны бьют, на лютнях играют. И Фатуму взяли — самую известную певицу с западного берега. Завела она голосом своим чарующим:

Силой затащили они Зейна в круг танцующих — тот бичом взмахнул над головой певицы, щелкнул раскатисто и фунтовую бумажку — разважничался! — на лоб ей прилепил. Взорвались тут фонтанами радостные крики женщин: «И-и-их!»

Каких только чудес в те дни не приключилось! Девки беспутные из оазиса пели-плясали на глазах у имама — а он хоть бы что! Старики Коран читают, а по соседству с ними — песни да пляски пьяные. Славословы мусульманские в тамбурины стучат — молодежь вином наливается. Не просто радость — восторг! Мать Зейна с плясунами пляшет, в хоре подпевает. Постоит чуток, Коран послушает, потом выйдет бочком — туда, где еду готовят, женщин подгоняет. С места на место перекочевывает, выкрикивает:

— Славьте добро! Сейти добро!

А Халима, молочница, все Амину подзуживает:

— Видала ль ты, матушка, свадьбу такую счастливую? А?

Тут бубны в такт ударили предупреждающе, флейта залилась — и Фатума запела:

Мужчины образовали широкий круг, девушку в центре оставили — покрывало с ее головы спало, стан удлинился, груди упругие вперед выдаются, словно соком налились. Идет она в танце, что лебедь: руки, словно крылья, слаженно, в такт движениям головы, груди и ног подрагивают. Мужчины в ладоши бьют, ногами о землю притоптывают, гортанно кричат, резко. Кольцо вокруг девицы сомкнется, волосы ее расчесанные, надушенные на лицо чье-нибудь упадут, лба или щеки муж чины коснутся… Эх! Раздался круг вширь — женщины заголосили, заулюлюкали, мужчины в ладоши бьют хлеще, ногами притопывают чаще, и песня плавная мелодичная с уст Фатумы льется:

Ибрагим Од-Таха от пения этого совсем ошалел, да как заорет:

— Ох! Еще! Продолжай, пусть аллах тобой возрадуется!

Пляшет глухая Ошмана — крутится, как дервиш. Кривой Муса в ладоши хлопает. Чуть общий гомон стих, хлопки и удары разредились — раздалась мелкая шипящая дробь: танец джабуди. Мужчины взревели в один голос: Саляма в круг вышла. Подскочила легонько и поплыла по кругу — пышная, величавая, словно верблюдица махрийская. Лучше всех она джабуди танцевала, поклонников у нее не счесть, пожирают ее взглядами, а она от их взоров, как рыбка в воде, ускользает. Круг танцующих сузился, хлопки мужчин стали чаще, кричит каждый свое. Зейн в круг вышел — па этот раз невольно его ноги повели. Возвышается он над Салямой, а она его шею своими длинными рассыпающимися волосами в танце опутала, подмигивает ему лукаво. Имам напротив сидел, в диване хаджи Ибрагима, выходившем во двор, с людьми судачил. И взор его случайно упал на Саляму, всю отдавшуюся танцу. Грудь он ее упругую увидал, зад широкий, как она бедрами бьет, словно дыня пополам расколотая, а в проеме — платье сахарное… Вот изогнулась Саляма в танце, стан в кольцо сомкнула, волосы по земле пустив, — груди ее напряглись, бедра округлились… Увидал имам ее голень правую да полное бедро — и давай одежду поправлять! Пришел, бедняга, в себя, к собеседнику повернулся: глаза у него помутнели, увлажнились, глядит — ничего не видит.

— Ай-яй-яй-яй-яй!

Это Халима, молочница, заголосила жадно, в упоении свадьбой. Ну и зрелище!

Люди в экстазе, хлопки в ладоши слились в едином ритме: два частых — подряд, один — после паузы. Мужчины ногами забили: топот такой, словно конница рысью пошла. Арабы-кузы в круг просочились — наскакивают друг на друга, кричат непонятное, бичами щелкают. Все они мужчины низкорослые, мускулистые, тела у всех влажные, под цвет земли — живут-то они, почитай, одним верблюжьим молоком да мясом газельим. Свои одеяния они на груди перевязывают, а полы на плечи набрасывают. Прыгнет такой в воздух — тело на солнце так и сверкнет! Ноги у них всегда обуты, а в руке у каждого — кинжал в ножнах. Шум стоит несусветный — голоса плясунов с ударами бубнов и тамбуринов смешались, да еще пение сказителей и славословов из соседнего двора доносится. Там тоже толпа собралась: встали в кружок, а посередине ходят двое, в тамбурины свои вцепившись. Один из них куртавай, глава сказителей. Ходит — декламирует:

На глаза у людей слезы наворачиваются, глядишь — и заплачет кто, особенно если хадж уже совершил, посетил Мекку, Медину, другие святые места, что сказитель описывает. Ходит он и выводит со знакомой всем хрипотцой в голосе:

Крики женщин возле сказителей смешиваются с ликующими криками их подруг в кругу плясунов. Время от времени стайка с плясок к сказителям сбежит: там они ногами топали да грудь гордо выставляли, а здесь слезами обливаются. И наоборот: от тягучих напевов к пляскам резвым устремляются — тоску по былому веселым гомоном заглушить. Ну — дети, совсем еще дети!

Внезапно Махджуб насторожился: а Зейн-то где?

Как и все остальные в его команде, он был занят, организовывал веселье это, и Зейн как-то выпал из поля его зрения.

Всех друзей своих он опросил — оказалось, никто Зейна уже часа два как не видел. Абдель-Хафиз сказал, что, помнится, заметил он его последний раз возле сказителей — тот стоял да слушал.

Стали они Зейна искать — тихо так, чтобы людей не потревожить. Ни среди столпившихся вокруг имама в большом диване его не нашли, ни возле народных сказителей-богословов. Не было его и ни в одной из групп танцоров, разбежавшихся по разным дворам. Пошли они по кухням, где женщины вокруг печей и котлов сгрудились, — и там Зейна не нашли.