Махджуб все больше утрачивал связность речи. Он теперь выкрикивал отдельные слова. Если бы я не закрыл ему рот ладонью, вокруг нас давно бы собралась толпа.

На следующее утро каждый из нас проснулся в собственной постели, смутно представляя себе, как ему удалось попасть домой.

Дороге, казалось, не было конца, немилосердно налило солнце. Неудивительно, что Мустафа Саид бежал на север, к прохладе и морозам.

«Христиане, — говорила ему Изабелла Сеймур, — утверждают, что их бог достаточно терпелив и могуч, чтобы взять на себя всю тяжесть их греховных дел и проступков. И вот он погиб буквально ни за что. Ведь то, что они с таким мудрым видом величают грехом, всего лишь вздох счастья после твоих объятий, мой бог, мой идол. Ты — мое божество. Нет бога, кроме тебя».

Пожалуй, именно это было подлинной причиной ее самоубийства, а вовсе не рак. К тому времени, когда она встретила Мустафу Саида, она уже была готова уверовать. Без грусти и сожаления она рассталась со своей прежней религией и стала исступленно, слепо, как сыны Израиля тельцу, поклоняться другому богу. Какая нелепость! Не правда ли? Только из-за того, что человек родился вблизи от экватора, одни сумасшедшие глупцы считают, что он должен быть рабом, и только рабом, а другие — богом! Где же золотая середина? Где истина?

А дед мой, с его слабым, тихим голосом, его глухим смешком, — найдется ли ему местечко на огромном мусульманском ковре, когда приблизится его смертный час? Но действительно ли мой дед такой, каким я его себе представляю? Каков он на самом деле? Выше ли он этой суеты сует? Не знаю. Но как бы то ни было, он сумел выдержать суровость самой природы. Когда смерть все же выберет время и явится за ним, я глубоко убежден, что он спокойно, безмятежно улыбнется ей своей обезоруживающей улыбкой прямо в лицо. Разве этого мало? Можно ли от обыкновенного человека требовать большего?

Из-за бархана вдруг выскочил бедуин и решительно загородил дорогу грузовику. Мы остановились. Его одежда и тело были одного цвета — цвета пыли. Шофер спросил, что ему нужно.

— Ради аллаха, — ответил он, — дайте сигарету или немножко табаку. Умираю. Вот уже два дня, как я забыл, какой у него вкус.

Табака у нас не оказалось ни щепотки, а сигарету я ему дал. Мы решили передохнуть тут, выйти из машины и немного размяться. За всю жизнь мне еще не приходилось видеть, чтобы человек затягивался с такой жадностью. Бедуин сел, поджал под себя ноги и принялся глотать дым, буквально захлебываясь, точно путник, который после долгой дороги приник к роднику. Минуты через две он снова протянул руку, и я вложил в нее еще одну сигарету. Ее постигла участь первой. А потом он повалился на землю, извиваясь точно в припадке. Но вскоре затих, вытянулся струной и, обхватив голову руками, застыл как мертвый. Так он лежал все время, пока мы отдыхали, — минут двадцать. Когда же мотор снова заработал, бедуин вскочил на ноги, словно воскреснув, и бросился ко мне, расточая слова благодарности, взывая к аллаху, моля его о милостях и покровительстве для меня до конца моих дней. Я бросил ему пачку с оставшимися сигаретами. И вновь за нами заклубилась пыль. Я оглянулся назад. Бедуин неторопливо шел к дырявым шатрам, которые торчали среди кустов к югу от дороги. У шатров мирно паслись овцы, возились голые ребятишки.

О аллах, где же наконец долгожданная тень? Что может родить такая испепеленная земля?.. Только пророков?! Ни капельки влаги. Всюду сушь и зной. Только самому небу под силу справиться с подобным бедствием. А пути все еще нет конца. Беспощадное солнце неистовствует. Машина с воем мчалась по плоской, как стол, каменистой пустыне. «Я человек без роду и племени. Поведайте нам какую-нибудь легенду, которая облагородит нас». Чьи это слова? И еще: «Очаг, если нет под ним земли, угасает, не оставляя после себя ничего».

Шофер всю дорогу никому не сказал ни слова. Он как бы слился с машиной в одно целое и упорно гнал ее все вперед и вперед, лишь изредка разражаясь проклятиями по ее адресу. Пустыня медленно поворачивалась вокруг нас, утопая в мареве.

Мухаммед Саид Аббаси [38] — вот это настоящий поэт! А Абу Нувас [39] ? «Мы пили с жаждой людей, не пивших со времен ада».

Вокруг нас земля отчаяния и поэзии, но никто не воспевает ее. Впереди мы увидели полицейскую машину. Она, по-видимому, сломалась. Около нее суетились увешанные оружием пятеро военных в форме и полицейский сержант. Остановились и мы. Напоили их и накормили из своих запасов, дали и бензина. Они рассказали, что в племени марисаб одна женщина убила своего мужа и вот они, представители власти, едут ее арестовать, но не знают ни ее имени, ни имени убитого. Известно только, что убийца — женщина из племени марисаб и что убитый — ее муж. Впрочем, на месте — если аллах позволит им доехать — они непременно все расследуют и узнают. Племена марисаб, хававир, кабабиш, судьи, инспектора к северу от Кордофана, к югу от Шималии, к востоку от Хартума, пастухи у водопадов, старики и молодые, бедуины в войлочных шатрах над извивами вади — все они скоро узнают имя этой женщины. Конечно, так. Ведь не каждый день женщина убивает мужчину, тем более своего мужа, да еще в краю, где солнце испокон веков не позволяет человеку, одержимому жаждой убийства, найти себе жертву — оно само с ним расправляется. Тут мне в голову пришла одна мысль, и я, обдумав ее со всех сторон, решил наконец сообщить мой вывод остальным и посмотреть, что будет дальше. Я попытался убедить их, что эта женщина не убивала мужа, что он умер естественной смертью, от солнечного удара. Умерли же Изабелла Сеймур и Шейла Гринвуд, Энн Химменд и Джейн Моррис. И тут тоже не было совершенно никакого преступления. Никакого убийства. Но тут сержант сказал:

— Все это мы знаем. Был у нас один такой начальник, майор Кук его звали, да будет проклято это имя. — И умолк.

Что толку? Их ничем не удивишь. Они уехали, а затем продолжили путь и мы. Солнце — наш смертельный враг. Оно захватило весь небосвод, застыло в зените — в самой печенке небес, как говорят арабы, — и взирало оттуда на бескрайние, опустошенные земли.

Оно способно неподвижно висеть там часами… или это только мне чудится? Кто знает. Стонали расколотые камни, рыдали навзрыд испепеленные деревья, расплавленное железо жалобно молило о пощаде. Ничего не ощущаешь — ни запаха, ни вкуса. Ничего. Ни хорошего, ни плохого.