Они отдыхали вдвоем с дедом в гостиной в послеобеденное время, когда пришел дядя и сообщил, что развелся с женой и женился на другой. Михаймид сказал дяде от имени деда, что тот пустой человек, который только и знает, что бегает за женщинами. Дяде было сорок лет, а Михаймиду не исполнилось и пятнадцати. Между ними началась драка, а дед лежал на кровати и не проронил ни слова. Дядя едва сдержался, чтобы не ударить своего отца. Потом он ушел и больше не возвращался. Все сыновья разбрелись один за другим, и, когда дед умер, никто из них не пришел с ним проститься. Внук уехал дальше всех, но прошло время, и он, всем на удивление, вернулся.

Шелест сухих пальмовых листьев заглушил звучавшие в его воображении голоса прошлого. Он насторожился, прислушиваясь к листьям, которые при порывах ветра шуршали, как скелеты в своих саванах. Эта пальма теперь состарилась, как состарился и он сам. В свои молодые годы она плодоносила раньше и давала фиников больше, чем знаменитые финиковые пальмы Суккута [75] . Он посадил ее своими руками сорок лет тому назад. Это был сорт «гундиль». «Гундиль» — так он называл Марьям. Но чаще он называл ее «Марьюм», а она его — «Марьюдом» [76] . Перед ним, словно вспышка молнии на дальнем горизонте, мелькнул призрак юности. На короткое мгновение он ощутил вкус фиников и почувствовал прикосновение груди Марьям, купавшейся с ним в реке. Он и Махджуб обычно ждали ее по утрам за домами селения, прихватив с собой джильбаб, чалму и башмаки. Марьям сбрасывала платье и облачалась в мужскую одежду, превращаясь из девочки в паренька. Она училась, схватывая все на лету, словно вспоминала то, что знала когда-то. Целых три года им удавалось всех обманывать. Потом забродили соки природы, и тело Марьям подчинилось великому зову жизни. Однажды, когда она кралась по двору школы, инспектор остановил ее. Она сразу во всем призналась: эта игра, казалось, наскучила ей самой. Инспектор сначала рассердился, но потом этот случай показался ему забавным, и он поспешил рассказать о нем хаджи Абд ас-Самаду и Али Вад аш-Шаибу.

Прошло немного времени, и Марьям, подчиняясь власти неодолимых сил природы, стала другой. Она теперь опускала очи долу, ходила плавной и неспешной походкой, понижала голос, когда говорила. Она уже больше не плавала с мальчишками в реке, не играла и не работала в поле. Подчиняясь законам природы и обычаям общества, Марьям быстро превратилась в женщину. В душе Михаймида тогда тоже произошел переворот. Он понял, что Марьям — продолжение его естества, что именно благодаря ей он осознает себя и свое место в этом мире. В те дни он начал отходить от той роли, которая была для него уготована дедом. Ему следовало сражаться своим собственным оружием, он же сражался, подражая деду, и потерпел поражение. После этого он уехал и вернулся только тогда, когда все кончилось. В тот вечер, неся на руках мертвое тело Марьям, он, казалось, возвращался в прошлое, к самому началу, когда все еще было возможным. Понимал ли Ат-Турейфи, когда рыдал у могилы, какой огромной ценой достается человеку правда о самом себе и о жизни? В состоянии ли он уплатить эту цену? Он, Михаймид, уплатил ее сполна, даже с лихвой. Об этом свидетельствует каждая пядь земли, которую он любил, а потом покинул…

Он решительно остановился. Все тело его ныло от боли. Боль в сердце была несравнимо сильнее боли в суставах, спине и ногах. Он сделал один шаг, потом обернулся, будто желал произнести последнее слово, и поднял голову к засохшей пальмовой ветви. Да, пальма постарела и облысела, как и он. Он легонько постучал палкой по ее стволу, словно утешая, и вслух попрощался: ведь она знает все его тайны и секреты. Потом он отправился дальше, постукивая палкой по дороге и неся свое горе реке.

На противоположном берегу мерцал слабый свет. Стояла тишина. Слышалось только, как мелкие волны с шипением разбивались о его ноги. Нет, был и другой звук. Это был мерный шум, исходивший от реки. Иногда, плавая, он чувствовал, что может поддаться этому зову. Он немного постоял, бросая камешки в воду, как, бывало, в детстве, и оборачиваясь на приглушенные звуки, возникавшие то там, то здесь с наступлением утра: показывалась и вновь погружалась в воду рыба, отряхивалась в своем гнезде птица. Неожиданно его всего затрясло, словно смерть положила ему на плечи свои холодные руки. Он вспомнил то раннее утро, когда он чуть не стал добычей реки. Ему было не больше семи в тот день, когда дед бросил его в воду, желая научить плавать. Он стал беспорядочно бить по воде руками и ногами, а дед, стоя от него в отдалении, кричал ему голосом, в котором звучал неудержимый гнев: «Плыви, плыви!» Как ему плыть? Он то погружался в воду, то всплывал. Вкус речной воды казался ему вкусом смерти, а голос деда — голосом слепого рока: «Плыви, плыви!» Михаймид не знает, что произошло дальше, но помнит прикосновение жгучих лучей утреннего солнца на берегу и смех деда. Дед сказал внуку, что он действительно поплыл без посторонней помощи, по не к нему, а по направлению к берегу, будто внезапно вспомнив что-то забытое. Дед добавил еще, что он плыл, как молодой крокодил, и грудь его поднималась над водой на целый локоть. После этого они стали плавать каждое утро вместе, всякий раз заплывая все дальше и дальше по направлению к противоположному берегу. Каждое новое утро казалось ему последним. Смерть словно поджидала его на гребне каждой волны. Но он постепенно научился находить удовольствие в этом чувстве страха, тревожного ожидания и риска, которое предшествовало радости победы над рекой, когда его ноги касались земли у берега. Потом он ложился на большой прибрежный камень, ловя лучи солнца сквозь полузакрытые веки.

Однажды утром он едва не погиб. Дед сказал, что им пора уже плавать к водовороту в середине реки. Он весь задрожал, услышав эти слова. В этом водовороте встречались мощные бушующие потоки, и его избегали даже самые умелые и искусные пловцы. Вне всякого сомнения, в этом месте реки обитает сама смерть, похожая на страшного сказочного зверя. Однако вместо со страхом он ощутил притягательность риска. Овладев собой, он решил ринуться в пучину опасности, даже если это ему будет стоить жизни. Дед посмотрел на него. Глаза его сверкали, а лицо было непроницаемым, как маска смерти. Впоследствии, когда Михаймид подрос и начал лучше во всем разбираться, он понял, что чувство, которое связывало его с дедом в тот момент на берегу реки, было чувством жгучей, как пламя, ненависти. Ничего не сказав, он прыгнул в воду. Дед тоже прыгнул, и они поплыли рядом, бок о бок. Между ними было расстояние в два или три локтя в пространстве и пятьдесят лет или больше во времени: прошлое и будущее плыли рядом, как одна судьба! Все его чувства были обострены, он владел каждым мускулом своего тела. Он помнит прикосновение холодной воды вблизи берега, ствол пальмы, плывший слева от него, ворона, каркавшего на восходящее солнце. Потом он почувствовал, как вода потеплела. Каждая клеточка его тела в тот момент слышала и видела. Рокот бушующего водоворота начал усиливаться. На какое-то мгновение он увидел лицо Марьям и услышал, как она зовет: «Марь-юд, Марьюд». Два разных голоса манили его к себе. Однако шум огромного водоворота все разрастался, пока не заглушил все остальные звуки. Он не может вспомнить, где был в ту минуту его дед. Нити, связывавшие их друг с другом, оборвались. Он оказался один, лицом к лицу со своей собственной судьбой. Потом волны понесли его в центр водоворота, в самое средоточие бушевавшего хаоса. Словно разом блеснули тысячи молний и загремели тысячи громов. Потом воцарилась тишина, но эта тишина была необычной. Ему показалось, что он восседает на троне хаоса, как сверкающий, испепеляющий луч, что он — бог. Ему хотелось убивать и разрушать, жечь в пламени пожара всю вселенную. Он стоял среди бушующего моря огня. Он танцевал, а вокруг него плясали языки пламени. Он больше не владел ни своим телом, ни речной стихией, ни тем, что его могло ожидать в будущем. После этого появился страх.

Он открыл глаза, как будто пробудившись от кошмара. Первое, что он увидел, была склонившаяся над ним фигурка Марьям. Михаймид огляделся вокруг — оказывается, он проплыл, преодолев водоворот, все расстояние до противоположного берега. Михаймид взглянул на поверхность реки, покрытую зыбью, услышал грозный рокот и задрожал, почувствовав страх, который люди обычно испытывают перед голодом, одиночеством и смертью.

Дед приплыл на лодке и повез его на южный берег. Гребя веслами, он всю дорогу говорил и смеялся. Он поведает эту историю Хамаду Вад Халиме и Мохтару Вад Хасаб ар-Расулу и, как всегда, скажет с гордостью: «Мой внук Михаймид весь в меня». Но внук в то утро пропал. Он не позавтракал с дедом, как делал обычно каждое утро после купания. Не пришел он и во время послеобеденного отдыха, чтобы почитать ему перед сном. Он не поужинал с дедом и не посидел с ним вечером как всегда. А на следующее утро не пришел к нему с рассветом, чтобы выпить чаю и рассказать о гуляньях, где он успел побывать ночью со своими дружками Махджубом, Ат-Тахиром, Абдель-Хафизом и Саидом, о своих приключениях и шалостях. На четвертый день злость на деда, бросившего его навстречу гибели, поутихла, и, когда он услышал, как дед его зовет, его сердце наполнилось радостью, и он весело откликнулся. Возможно, что все пошло бы по-прежнему, если бы он не полюбил Марьям и если бы его дед не наложил запрета па эту любовь.

Неожиданно Михаймид услышал звуки песни, точно вышедшие из воды и разносившиеся между берегами. Это был сильный густой голос — голос уверенной в своей судьбе молодости. Он обернулся и увидел полоску солнца над горизонтом. Водные просторы смело бороздила лодка, будто явившаяся из лучей утренней зари. Сладостная песня, словно часть самой природы, соединяла оба берега реки тонкими шелковыми нитями.

Когда они утром в четверг ехали верхом на своих ослах, направляясь на базар, Ат-Тахир Вад ар-Равваси проговорил:

— В тот день ты задал мне вопрос и я на него ответил, но ты, я уверен, не расслышал ответа.

Какой вопрос? Какой ответ? Но Саид Законник опередил Михаймида. Сидя на спине своего огромного хандакийского [77] осла, прозванного «двухэтажным», он сказал, словно с трибуны:

— Михаймид, с тех пор как вернулся в Вад Хамид, все спрашивает и выведывает — видно, хочет написать историю. Саид Накормивший Голодных Женщин засмеялся, Ахмед Абу-ль-Банат тоже. Саид Накормивший Женщин ехал с краю каравана, как левофланговый победоносной армии, верхом на кортийском осле — черном, с белым пятном на лбу. Его уздечка обвисла, а длинные веревочные стремена почти касались земли. Сам он со своими короткими ножками, огромной чалмой и топорщившимися усами был похож па гуся, взгромоздившегося на спину верблюда. Он проговорил: