— У него была масса разнообразных талантов, и они столько лет пропадали зря, — говорит его жена.

Время от времени Такер выступал в местных джазовых клубах.

— Я начал привыкать к свободе, — говорит он.

Но его рукопись не привлекла внимания, на которое он так рассчитывал.

— Я позвонил секретарше Клинта Иствуда, — рассказывал Такер, — но она сказала: «Если у вас нет агента, он это читать не станет».

Такер почувствовал, что жизнь устроила ему очередную ловушку: он стал стар, превратился в заурядного пенсионера и никому не интересен.

И вот тогда-то семидесятидевятилетний старик намазал кончики пальцев лаком для ногтей, замотал лицо белым «аскотским» галстуком и ворвался в Республиканский банк.

— Это он не ради денег, — говорит жена Такера. — У нас все было — новый автомобиль, выплаченный кредит за дом. Ему ничего не было нужно.

— Он мечтал стать легендой, как Бонни и Клайд, — рассуждает капитан Чин, арестовавший Такера после четвертого (как считают) ограбления в районе Флориды.

Судебный психолог, беседовавший с Такером, отмечает:

— Я имел дело со многими индивидуумами, одержимыми манией величия, которым непременно хотелось оставить след в истории, но мне ни разу не доводилось видеть человека, который хотел бы прославиться в роли грабителя банка.

Такера поместили под строгое наблюдение — опасались, что даже в таком возрасте он каким-то образом ухитрится сбежать. Под залог его выпустить отказались, хотя адвокат и уверял, что здоровье его клиента расшатано.

— Имея дело с обычным человеком, я бы не опасался, что семидесятидевятилетний старик может скрыться или представляет опасность для общества, — заявил магистрат, — однако мистер Такер чересчур уж проворен.

20 октября, незадолго до назначенной даты слушания дела, Такер в присутствии своей жены признал себя виновным. Ему дали тринадцать лет.

Перечитывая составленный тюремным департаментом отчет — подробнейшее описание дерзких ограблений и еще более дерзких побегов, я наткнулся на информацию иного рода:

— Я думал, что он погиб в аварии, — сказал о своем отце Рик Белью, когда я разыскал его и позвонил в Неваду, где он работал в типографии. — Мама придумала это, оберегая меня.

Правду Рик узнал только в двадцать с чем-то лет, когда Такер ждал досрочного освобождения.

— Мама боялась, что он подойдет ко мне на улице, напугает до смерти, — после ареста отца рассказывал Рик.

У них конфисковали все имущество, купленное на награбленные деньги. Шерли с Риком перебралась к своим родителям и пошла работать на завод, чтобы содержать сына.

— Он оставил нас ни с чем, — говорит Рик. — Разрушил нашу жизнь.

Прочитав в газетах об очередном аресте отца, Рик впервые написал ему.

— Я хотел понять, зачем он это делал, — поясняет он. Отец не смог дать Рику сколько-нибудь удовлетворительного объяснения, но все же между ними завязалась переписка, и в одном из писем Такер открыл сыну тайну: у Рика имелась единокровная сестра, старше его, по имени Гейл Такер. Гейл жила во Флориде и работала медсестрой.

Рик рассказывал:

— Я позвонил ей и сказал: «Лучше выслушай меня сидя. Я — твой брат». Она вскрикнула: «Господи помилуй!»

Они встретились и долго всматривались в лица друг друга, ища сходства, ища черты их общего, им обоим почти неизвестного отца.

— Я не сержусь на него, — сказала мне дочь Такера. — Я не испытываю к нему вообще никаких чувств.

Как-то раз Рик прочел мне отрывок из отцовского письма:

«Мне жаль, что все так обернулось… Я не ходил с тобой на рыбалку или на бейсбол, не видел, как ты рос… Я не прошу у тебя прощения, ибо потеря твоя слишком велика, чтобы простить, но хочу, чтобы ты знал: я желаю тебе счастья. Твой папа Форрест».

Рик сомневался, хватит ли у него духа продолжать переписку. Он мог бы простить зло, которое отец причинил ему самому, но не то, которое Такер сделал его матери.

— Он разрушил ее жизнь, — повторял Рики. — Она так и не вышла во второй раз замуж. Мне она все пела песенку: «Я и моя тень» — печальная такая песенка про одиночество. А потом она заболела раком, и, когда врач сказал, что ей осталось недолго, я заплакал, а мама снова запела эту песенку. Вот и вся ее жизнь.

Третьей жене Такера — я навестил ее весной в Помпано-Бич — тоже нелегко примириться с тем, что «ее жизнь разрушена». Маленькая, хрупкая женщина, семидесяти с лишним лет, она прошла уже через несколько серьезных операций, и одинокая жизнь в большом доме дается ей нелегко.