А что теперь? Как часто себе он задавал этот вопрос после своей молниеносной карьеры в гражданской войне: с шестого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года военный и морской министр Уфимской директории, а через две недели — восемнадцатого ноября — верховный правитель Сибири, желанный ставленник Антанты.

А что теперь? Трагические неудачи на фронте, крушение надежд?

Пропаганда большевиков находит для себя почву в настроениях сибиряков. Она гасит порывы героического патриотизма сибирской армии, путает мышление министров омского правительства, у которых нет четкого единства.

Прямолинейность вражеской пропаганды мешает адмиралу сосредоточенно командовать армией и выполнять сложные задачи верховного правителя в Сибири. Лишает душевного равновесия хвастовство Москвы, что военная авантюра Колчака на сибирской земле будет уничтожена. Пропаганда настойчива. Колчак пытается успокоить себя. Но память заставляет вспоминать моменты, от которых морозит нервы. Совсем непонятно, почему последнее время особенно часто вспоминаются слова тяжело раненного матроса в Порт-Артуре, сказавшего перед смертью: «Виноват я перед Отчизной, рано ее покидаю от японской пули». Почему память хранит слова матроса?

Легкий стук в дверь. Колчак, открыв ее створу, увидел Тимиреву.

— Пришла, почувствовав, что должна быть с тобой.

Тимирева села в кресло у письменного стола. Встретившись со взглядом адмирала, спросила:

— Почему с таким удивлением смотришь на меня?

— Чем-то встревожена?

— Мне всегда тревожно, когда ты тревожишь сознание прошлым. О чем вспоминал?

— Просто думал.

— О чем?

— Представь, меня больше совсем не беспокоит место, которое займу в истории гражданской войны. Я уверен, что не большевики, а мы будем ее авторами. На ее страницах мне, естественно, будет отведено почетное место.

— Но тебя продолжает бесить, что большевики считают тебя ярым врагом Советской власти, предателем, помощником союзников по обкрадыванию богатств Сибири.

Колчак побледнел, Тимирева замолчала.

— Я не способен быть предателем России. Моя армии не дает красным превратить величие государства и безликую Советскую республику. Большевиков злобит, что моя власть несокрушима возле сибирского хлеба и также, что армия, отняв у врага золотой запас бывшей империи, большевиков в Сибирь не пустит.

— Но ты жалеешь.

— Говори яснее.

— Жалеешь, что прибег к вмешательству союзников.

— Не продолжай. Прошу. Я уверен, что в борьбе с большевизмом все дозволено. Помощь союзников необходима, чтобы в России не могла утвердиться власть коммунистов с идеями Октябрьской революции.

— Напрасно стараешься скрыть от меня, что наступление красных лишает покоя все союзные миссии.

— Оказывается, ты даже и об этом знаешь?

— Обязана знать обо всем, что творится за твоей спиной. Жанен и Нокс теряют уверенность в боевых способностях твоей армии.

— Черт с ними. Пусть теряют. Важно, чтобы я и мое правительство не теряли этой уверенности. Пугливых союзных генералов можно легко привести в чувство очередной золотой подачкой.

— Прошу тебя, Александр, быть со мной откровенным. От сплетен и слухов я почти задыхаюсь, а я должна дышать ради твоего покоя.

— Успокойся, Анюта. Старайся, как и я, не обращать внимания на любую мерзость вокруг себя. Я невозмутим даже тогда, когда мои мнимо преданные соратники уверяют друг друга, что я, ублажая свое колчаковское честолюбие, совсем не бескорыстно властвую в Сибири, а обогащаюсь в компании отечественного и иностранного ворья. И помни, что Колчак найдет нужное решение любого трудного вопроса. В гражданской войне не изменю своей позиции и, пока жив, дорогу к власти в России большевикам не уступлю.

— В этом, Александр, я не сомневаюсь…

— Спасибо, Ашота, за твое дорогое для меня и единственно искреннее доверие…

Притухали осенние звезды.

Заря не спешила начинать новый день.

Гнедая тройка вынесла тяжелый экипаж из ворот постоялого двора, растревожив сельских собак, отбарабанила копытами по настилу моста через овраг с речкой, помчалась по тракту к Омску.

В экипаже, обложенная подушками, удобно сидела дородная старуха Марфа Спиридоновна Дурыгина, держа на коленях в правой руке наган.

Тройкой правил кучер — татарин Ахмет. Дурыгина взяла его сиротой из приюта, вырастив преданного себе человека. Ахмет вел тройку ровно, покрикивая на коренника, рвавшего из рук вожжи, не дававшие ему волю мчаться во всю привычную прыть.

Ухабистая дорога то петляла обочинами полей, то ныряла в лесную чащу, скатываясь в овраги и взбираясь на пригорки. Колокольцы на дуге и бубенцы на пристяжной повязаны тряпицами. Не то время, чтобы звоном подавать весть. Если в былые годы на дорогах Сибири озоровали только варнаки из беглых каторжан, то теперь держи ухо и глаз востро, потому любой встречный мог отнять жизнь по пословице «за понюшку табака».