Он был предназначен для самозабвенной, всепоглощающей страсти, но ничего не понимал в занятной игре, которую вслед за англичанами мадьярские джентри прозвали флиртом.

Юлия сказала:

— Я никогда и никого не смогу полюбить. Видимо, природа обделила меня. Я навсегда отрекаюсь от чувства… Останемся просто друзьями.

И он поверил и, зажимая рану, из которой утекала жизнь, бежал.

Страна фей вновь просочилась сквозь окровавленные пальцы. На сей раз, кажется, навсегда. Он все оглядывался, оглядывался и не заметил, как из-за поворота вывернула бричка, запряженная парой гнедых.

— Э, друже, да ты, я вижу, совсем спятил, — услышал поэт знакомое приветствие. — Спал с лица, смотришь тучей… Никуда не годится. — Дикий граф Шандор Телеки подобрал вожжи. — Пересаживайся ко мне. И живо! Не могу допустить, чтоб зачахло солнце нашей поэзии.

Петефи покорно пересел и дал увезти себя в Колто. Его ждали каштановые аллеи, горный простор и веселые пирушки под зажигательный перепляс цыган. Поскольку замок Телеки был гнездом оппозиции, шумное застолье перемежалось ожесточенными спорами. Скучать было некогда. Быстротекущие дни пеленали саднящую рану.

Умудренный жизнью, наблюдательный Телеки мгновенно поставил диагноз и незамедлительно приступил к лечению. Окружив поэта ненавязчивой заботой, старался как мог отвлечь его память. Захочет писать, пусть пишет себе на здоровье, лишь бы не задумывался, не уходил в себя, не оборачивался вспять, ибо бесплодно возвращение в мыслях. Оно съедает человека заживо, переполняет его черной отравой.

И пришло однажды утро в росе, и блеск его показался отрадным. Ощущалась бодрящая слитность с чуткой лошадью под английским седлом. Белые цапли, готовясь в полет, кружили над скошенным лугом. Умопомрачительно пахло сено в стогах. И что-то обозначилось в синеве, где тихо светились изысканно желтые листья. Мудрое умиротворение почудилось вокруг. В запахе осенней земли был привкус всепрощения и печали.

И пришла потом лунная ночь, когда погасли ракеты, выписывающие вензеля графских гостей, а Петефи застал в своей комнате премиленькую цыганку. Забравшись по дереву и вспрыгнув на подоконник, она ждала, затаив веселый испуг. Большие глаза и рот призывно темнели на худеньком личике, и луна в распахнутом окне заливала ртутью складки тесного платьица, надетого прямо на голое тело.

— Как ты сюда попала, Анико, детка? — только и мог что спросить поэт, подхваченный приливом.

…Наутро завтрак был подан позже обычного, а обеденный стол накрыли в саду, под столетней шелковицей, дающей ягоды белые, как загустевший мед. Вино стояло в кувшинах, но пили его из дедовских кубков чеканного серебра. В дрезденских мисах для омовения рук плавали опаленные лепестки последней розы.

Настал черед графа провозгласить тост, и он грузно возвысился, роняя на амарантовый ментик винные капли. Постоял, сосредоточенно сдвинув густые упрямые брови, но так и не нашелся что сказать.

— Знаешь, друже, — он просительно обнял поэта, — я к речам не приучен… Скажи лучше ты. За меня скажи, за себя, за всех нас, прости нам, господи, прегрешения наши.

— Что ж, попытаюсь. — Петефи встал, взял свой нетронутый кубок и вдруг почувствовал неострый толчок и вслед за ним обмиранье. Руки сразу похолодели, стеснилось дыхание, и словно запруду прорвало могучее половодье. И он заговорил, чуть медленнее, чем обычно, подчиняясь метрике неторопливого разлива: — Бушует и гудит осенний ветер, звенит на ветках мертвая листва, — так на руках раба звенят оковы… О ветер, замолчи, — дай мне сказать!

Взлетели ликующие чаши. В честь вдохновенного импровизатора посыпались пышные здравицы. Лишь хозяин, храня молчание, катал хлебный шарик. Следил, как в полном безветрии опадает на белую скатерть благодатный тутовник.

— Ты записал, Шандор? — тихо спросил он, когда дворецкий пригласил в гостиную на кофе.

— Как? — самолюбиво обиделся поэт. — Ты разве ничего не понял?

— Я понял все. Присядь и запиши.

— Только этого мне не хватало, — отмахнулся Петефи небрежно. — Да и зачем?

— Ради нашей бедной родины, — ласково попросил дикий граф. — Ради тех, кто тебя так преданно любит.

Пришлось подчиниться, хоть и хотелось горячего кофе, потому что на вино после вчерашнего было противно смотреть, а от красного перца горела глотка.

— Скажу, чтоб принесли тебе в комнату, — кивнул догадливый хозяин. — Пойди, поработай, раз это пришло.

— Спасибо, — благодарно шепнул поэт. — Я дарю тебе стихотворение.

— А я тебе — комнату, — шутливо подмигнул Телеки. — Отныне она только твоя. Пока стоит замок, никто в ней не будет жить. Так и наследникам накажу.

— Вряд ли я сумею прожить так долго.

— После тебя, после нас, — поправился граф, — там будут лежать твои книги. И еще я закажу портрет в полный рост. Я знаю хорошего живописца. Пока ты здесь, он нарисует.

— Но я и умирать не собираюсь так скоро!

— Живи на здоровье сто лет. Не забывай только распахивать на ночь окно. Это очень помогает продлению жизни.

Пока он записывал и правил стихи, слуга принес кофе с крошечными меренгами и пересланную из «Оленя» почту.

Отец сообщал, что окончательно разорился. Уже назначен день суда, и все имущество, как видно, пойдет с молотка. Жалкая фантасмагория: какие-то коровьи шкуры, неоплаченный вексель на семьсот двадцать пять форинтов, позор, нищета. И жалко, жалко, жалко…