– Разве найдется, – сказал купец, – кто был бы неблагодарным или кто не умел бы отблагодарить за добро, какое ему делают? Разве есть человек, который не считал бы, что он должен вознаградить за полученное благодеяние? Кто может не обладать такой замечательной добродетелью?

– Я думаю, – ответил я, – что никто, если только это не скряги и не гордецы, которые представляют собой две категории зловредных людей в стране; одни – потому что не умеют оказывать милосердия, а другие – потому что всегда идут против него.

– И так как представилась тема о столь превосходной и божественной добродетели, как признательность, то, пока мы подходим к Адамусу, я хочу рассказать о случае, достойном стать известным, какой произошел с автором этой книги на пути из Саламанки, [185] так как не найдется жизни ни одного человека, сколько их ни бродит по свету, о которой нельзя было бы написать большой повести, и для нее нашлось бы довольно материала.

Это было, когда студенты расходились из Саламанки, вследствие известного столкновения, какое имел коррехидор дон Энрике де Боланьос с университетом, [186] и не с университетом, а со студентами, народом пылким и легко вызываемым на всякое волнение. Так как город остался почти без студентов, то автор, так же как и прочие, отправился к себе на родину, ибо, кроме того, очень близко были каникулы, желанное время отдыха для студентов. Нужда его была такова, что он молотил дорогу по-апостольски. [187] Однажды к вечеру он подошел к вентам Мурги, и так как ему не хотели дать пристанища из-за того, что он принес бы вентам мало дохода, он пошел дальше один, распевая, чтобы самому составлять себе компанию, потому что человеческий голос обладает чудесным свойством составлять компанию тому, у кого нет денег, от которых его можно было бы освободить. К нему подошли четыре человека с четырьмя арбалетами и спросили его, откуда он идет. Он ответил, что из Саламанки.

– А кого вы оставили позади? – спросили они; и он ответил:

– Скорее меня все оставили, потому что я иду медленно.

– Так почему же вы не остались в вентах? – спросили они, а он ответил:

– Так как у меня нет ни денег, ни лошади, которые могли бы дать им прибыль, то они закричали мне, чтобы я уходил из венты, – поэтому я иду, крича Богу, чтоб Он был мне спутником и судил этих хозяев венты за жестокость.

На это самый маленький из арбалетчиков или стрелков сказал:

– Мы спрашиваем об этом, сеньор студент, чтобы узнать, не остался ли кто-нибудь позади, кто мог бы купить у нас дичь, которой у нас очень много и на которую мало покупателей.

И, обращаясь к своим товарищам, сказал:

– Большое сострадание возбудило во мне дурное обращение и жестокость этих хозяев венты по отношению к пешеходам, а еще больше – нужда, какую я увидал у студента. Возьмем его в наше пристанище, потому что когда-нибудь это милосердие послужит нам защитой перед Богом.

– Гораздо лучше будет, – сказал один из них, – убить его (я это узнал потом), чтобы он не рассказал, что встретил нас, и не спугнул бы путников.

Паренек спорил с ними, пока наконец они не взяли студента с собой, так как решили, что это было самым разумным для их дела. Паренек казался очень сострадательным, ибо даже если низкое общество заставляет совершать поступки, противные хорошим склонностям, то, может быть, природа толкает на воспоминание о первоначальном характере, так что, как бы этот характер ни забывался, он по временам возвращается к своему первоначальному состоянию. Студент пошел с ними, или, лучше сказать, они его повели по зарослям, потемкам и запутанным тропинкам, пре исполненным поворотов и препятствий. Была уже ночь, где-то в глубине шумела падающая с высоты вода, сильный ветер яростно сотрясал деревья, и страх превращал для студента кусты в вооруженных людей, которые собирались сбросить его в эту адскую глубину; он шел с великим благочестием смотря на небо и спотыкаясь на земле; он шел с большим мужеством, разговаривая без признаков страха. Дошли наконец до их жилища, которое больше было похоже на лисью нору, чем на человеческое жилье, и, разгребя большое количество горящих углей, вероятно из очень хороших дубовых дров, они зажгли для освещения несколько смолистых щепок, дававших достаточно света, который им был нужен на всю ночь. Ужин состоял из добрых кусков дичи, если, может быть, это не были куски какого-нибудь бедного путника. Не зная, как отблагодарить их, студент рассказывал им сказки, развлекал их разными историями, восхвалял их житье в этом уединении, вдали от людского шума. Он говорил им, что охота – это занятие кабальеро и знатных сеньоров и что, несомненно, они происходят из какого-нибудь хорошего рода, раз у них такая склонность к охоте. Если они говорили какую-нибудь несообразность, он восхвалял это и превозносил, как нечто очень значительное. Одному он говорил, что у него красивое лицо; другому – что он хорошо ставит ноги; иному – что у него хороший ум; иному – что он очень рассудительно говорил: ибо в подобных столкновениях смирение, смешанное с приветливостью и рассудительностью, превращает души, сами по себе дикие и даже звериные, в кроткие и дружественные. В опасностях необходимость заставляет извлекать силы из слабости; а с людьми такого рода страх порождает подозрение, мужество же доказывает простодушие. Смущаться в том случае, когда вред, если и можно его опасаться, все же нам не причиняется, – это значит ускорять его, если он должен наступить; а если не бояться, то это значит поставить под сомнение и сделать недостоверной опасность этого вреда. Студент вел себя так хорошо с этими охотниками за мертвыми и начиненными кошками, [188] что с ним хорошо обошлись, дали ему поужинать и две бараньи шкуры, на которых он мог бы спать, и, прежде чем рассвело, чтобы он не выходил оттуда при свете, ему дали позавтракать, и, выводя его на дорогу, тот паренек, младший из четырех, рассказал ему, в какой он оказался бы опасности, если бы не было его; и в отплату он просил студента, чтоб тот никому не рассказывал, что с ним случилось. Студент простился с ним и пошел своей дорогой, часто поворачивая голову назад, потому что ему все еще казалось, что он не был в полной безопасности от них. Если он встречал какого-нибудь путника, то говорил ему, чтобы тот не шел по этой дороге, потому что его преследовала здесь огромнейшая змея, – ибо он не осмеливался говорить ничего другого, так как ему казалось, что они могут услыхать его.

В конце концов, чтобы сократить рассказ, после того, как он странствовал по Испании и вне ее больше двадцати лет, он ограничился тем положением, какое определил ему Бог; отправился к себе на родину, это была Ронда; сделался священником, пользуясь капелланским доходом, которым наградил его Филипп Второй, [189] мудрейший король Испании.

Через двадцать два или двадцать три года после происшествия с грабителями пришли разыскивать трех знаменитых разбойников, потому что о них были сведения, что они находились в Ронде и что для грабежей пользовались такой хитростью: женщины – ибо они все были женаты – продавали вразнос мелочные товары, входили в дома, чтобы сбывать свой товар, осматривали эти дома очень внимательно и своим мужьям подробно описывали весь дом, – и наутро дом просыпался ограбленным. Этот донос дошел до Ронды, их посадили в тюрьму по распоряжению лисенсиата Моркечо де Миранда, который в это время исполнял должность коррехидора, будучи старшим алькальдом. И, чтобы сократить рассказ, я скажу лишь, что он подверг их пытке и они сознались во всем без околичностей. Он просил автора исповедать их, и, когда этот вошел к ним, он увидел одного из них, который заставил его душу содрогнуться, и, обратив внимание на это впечатление, он нашел, что это был тот, кто сохранил ему жизнь в Сьерра-Морене. Он стал изыскивать способ, как отблагодарить за сделанное ему некогда добро, и так как ему казалось, что дело зашло слишком далеко, чтобы просить за человека, уличенного по его собственному признанию, он пошел к судье и сказал ему, что если приговор над этим будет приведен в исполнение, то судья потеряет возможность узнать очень важную тайну. Судья распорядился относительно двух других и оставил этого, чтобы он раскрыл большой преступный план, о котором сообщил ему духовник. А когда судья потом стал настаивать, чтобы духовник заставил преступников сознаться, священник ответил ему:

– Сеньор, измученный сочувствием и движимый признательностью, я выдумал вашей милости то, что сказал вам. Этот человек избавил меня от смерти; он попал в мои руки, и я хотел бы отплатить ему за добро, какое он сделал мне, а так как судьям так же хорошо пристало милосердие, как и справедливость, то я умоляю вашу милость, ради Бога, выказать сочувствие к бедствиям человека, столь сострадательного, как этот.

– Я думаю о том, – ответил судья, – как мне удовлетворить вашу просьбу и мою репутацию и сделать добро этому человеку, который заслуживает этого по своей сострадательности. Его приговор еще не утвержден, а в отношении уголовных дел у нас есть закон королевства, разрешающий нам своей властью заменять смертную казнь галерами. Я вижу, как горячо стремитесь вы отблагодарить его за сделанное вам добро, и хочу воспользоваться этим законом, раз нет другого способа, и отправить его на галеры, где он искупит свой грех.

Священник упал на колени, благодаря Бога и судью за такое благочестивое дело, и сообщил это известие почти мертвому заключенному, который ожил и пришел в себя, словно возвратившись от смерти к жизни, – автор же остался чрезвычайно довольным, что мог выказать свою признательность в столь тяжелом случае; ибо добрые дела всегда вознаграждаются на этом и на том свете.

– Удивительный и достойный запоминания случай! – сказали купцы. – Какое святое дело – творить добро! И, конечно, доброе дело – это достояние благородного сердца.

Какие хорошие плоды собирает тот, кто сеет добрые дела! Ведь подобно тому, как одежда покрывает тело, добрые дела служат покровом души. Какую радость, должно быть, испытывал этот человек, сделав такое добро! Как делается приятно руке, когда выстрел попадает в цель, так же приятно и душе, когда творится доброе дело.

С этими разговорами в одно и то же время окончился рассказ и открылся взорам Адамус, [190] тихое селение, расположенное в начале или в конце Сьерра-Морены, в юрисдикции маркиза дель Карпьо. [191] И в то же время открылись плодородные равнины Андалусии, столь знаменитой в древности благодаря Елисейским полям [192] – месту упокоения блаженных душ. Мы остановились и отдохнули в эту ночь в Адамусе.