И, достав платок, как бы для того, чтобы вытереть лицо, она закрылась им, словно порицая себя за откровенный ответ. Она была словно белая лилия среди роз, а я молча только смотрел и созерцал это влюбленное целомудрие, производившее такое необычайное действие.

Я пришел в себя, заслышав на улице шаги ее родителей, и, взяв свою гитару, запел:

Мои хозяева обрадовались, застав меня поющим, ибо, храня в душе воспоминания об Испании, валенсианец наслаждался, слушая испанские песни. Я заметил из слов девушки и по другим признакам, какие я замечал и которых не упускал из вида, что за мной ухаживали как за будущим обладателем дочери и галеот. Я продолжал обучать сына и как можно лучше наставлял его в христианских правилах, причем отец не отвергал этого, хотя боролся против христиан, причиняя огромный вред берегам Испании и Балеарским островам. Благодаря этому я пользовался некоторыми удобными моментами, чтобы поговорить с дочерью с большой вежливостью и осмотрительностью, так что нельзя было заметить ничего, что не было бы очень пристойно и скромно.

Но так как никогда такими отношениями не наслаждаются и не пользуются без случайностей и неприятностей, то и на этот раз дьявол вселился в сердце одной старой, обремененной годами невольницы отвратительного вида, с большим ртом, с отвисшей, как у овцы, губой, с немногими коренными зубами или совсем без них, с гноящимися глазами, сгорбившейся и с таким скверным характером, что она вечно жаловалась на хозяев, говоря, что они морили ее голодом. И так как я ничем не угощал ее и не давал ей того, чего у меня не было, она начала распространять дурную молву относительно скромности девушки и вежливости моего обращения с ней, вследствие чего родители заставили девушку прекратить беседы со мной, вместе с тем сильно стеснив ее и лишив прежней свободы. Благодаря этому проклятая старуха вообразила, что, снискав таким путем расположение хозяев, она станет жить лучше, чем жила до сих пор. Но все случилось иначе, чем она думала, потому что любовь обладает великой способностью раскрывать тайны, и при помощи немногих приемов я обезвредил сплетню рабыни и в то же время сделал так, что об этом узнала дочь, которую ее родители настолько любили, что поверили всему, что она говорила против рабыни, так что та больше никогда не входила туда, где находились женщины, и не ела и не пила с удовольствием все время, пока я был там; это было справедливым возмездием за сплетню.

И если бы плохо принимали и еще хуже вознаграждали всех, кто распространяет сплетни, то люди жили бы в большем мире и спокойствии. Потому что если бы сплетники знали, какими уйдут они от того, кому передают сплетню, они тогда скорее предпочли бы быть немыми, чем болтунами. А те, которые их слушают, если они хотят быть в курсе дела, скоро ясно заметят, что сплетники передают сплетню не потому, что желают добра выслушивающему ее, а лишь желая зла тому, о ком они говорят, и чтобы отомстить за ненависть к ним чужими руками. Сплетня – это лесть, зародившаяся в низких душах, которая приносит досаду тому, кто ее слушает, и лишает доверия того, кто передает ее. Все люди на свете, кроме сплетников, считают справедливым хранить тайну. Трех лиц оскорбляет сплетня: того, кто ее говорит, того, кому она говорится, и того, о ком говорится. Эта сплетня огорчила родителей, сделала ненавистной старуху, причинила страдания бедной девушке, а меня на время лишила того расположения, какое выказывали ко мне, и уважения, с каким обращались со мной. Ренегат был человеком рассудительным, и хотя обошелся с дочерью так строго, но по отношению ко мне он притворился, ничем не обнаруживая своего гнева против меня, пока не убедится в правильности дела. Однако он заставил меня опуститься до унизительных работ, как, например, носить воду и выполнять другие подобные обязанности, скорее, впрочем, чтобы видеть мое огорчение или смирение, чем для того, чтобы долго держать меня на такой работе.

Очень хорошо поняв его, я делал с величайшей охотой и покорностью все, что он мне ни приказывал, плохое или хорошее, стараясь рассеять подозрение, с которым он жил; ибо, чтоб вырвать из сердца подозрение, задевавшее честь, необходимо пользоваться тысячей хитростей, которые не были бы похожи на истину и не были бы очень далеки от нее. Принять грустный вид – это новость, которая бросается в глаза. Оказывать услуг больше, чем обычно, – значит дать повод убедиться в правильности подозрения. Середина, которую должно соблюдать, достигается только смирением и терпением, и даже это не должно выходить за пределы обычного поведения. Я делал все, что мне приказывали, не изменяя того доброго желания и печали, с какими я делал это раньше.

Очень покорно с большим смирением я ходил за водой к источнику, который называется источником Бабасон, вода которого очень приятна и очень ценится в этом городе. От этого источника питается огромное количество садов, виноградников и оливковых рощ, доставляющих большую пользу и удовольствие. Когда я был там, один турок рассказал мне, что неизвестно, где рождается и откуда идет эта вода, потому что когда два турка и два пленника с величайшей опасностью провели ее с высот этих гор и хребтов, то бывший в то время король или вице-король [327] вознаградил их за труд гарротой, [328] чтобы они никогда не могли разгласить тайны, благодаря которой они могли бы лишить их столь полезной для города воды; потому что во время осады крепости самый большой вред, какой могут причинить ей, чтобы она сдалась или была взята, – это лишить ее воды. И они живут там с такой осторожностью, что всякий вице-король старается узнать какое-нибудь новое изобретение, чтобы лучше укрепить город, до такой крайности, что по пятницам, когда жители идут в свои мечети, они оставляют женщин и невольников запертыми, чтобы предохранить себя от измены, потому что только мужчины идут в храм, оставляя хорошо запертыми свои дома и своих жен в безопасности.

По этому только рассказу может показаться, что было очень легко говорить с девушкой, когда она была заперта снаружи, а невольники входили прислуживать женщинам, тоже запертым. Но это не так, потому что хозяева уходят настолько уверенными в невозможности причинить им вред, тайный или открытый, оставив для защиты своих домов такую сильную охрану, что даже если бы дьявол захотел дать возможность осуществить такое желание, то было бы легче разграбить весь город, чем совершить предательство в одном частном доме. Потому что они оставляют в качестве охраны такой род мужчин, которые не являются мужчинами, пригодными для этой цели, и непохожи на мужчин лицом; или ради того, чтобы похвастаться своей исключительной верностью, или чтобы не дать возможности другим сделать то, что сделать сами они лишены возможности и что могло бы случиться, хотя и не случается, – но они настолько бдительны в охране порученного им, что никаким путем не допускают ни небрежности, ни обмана. И хотя я желал бы воспользоваться обманом, но, имея уже сведения и познания о непреодолимой бдительности этих искусственных уродов, я не захотел подвергать себя испытанию этого, прежде чем сам евнух или хранитель дам не упрекнул меня за то, что я не хотел войти туда, где находились женщины, как человек, который уже пользовался доверием в этом. На это я отвечал ему, что не надлежит мне делать того, что не принято в моей стране, где не допускалось, чтобы мужчины были вместе с женщинами. И в заключение я обходился с этим шпионом с такой любезностью, что не нашли к чему придраться, чего именно и желал мой господин; а евнух, несмотря на свой дурной характер, всегда был хорош со мной, – хотя этот род людей очень оклеветан в нашей стране как злонамеренный, но я не знаю, справедливо ли это, потому что откровенность, с какой они не скрывают своего состояния, я думаю, вызвана тем, что это состояние скорее заставляет их всегда оставаться детьми, чем быть злонамеренными. Это относится к тем, которые не занимаются музыкой, потому что среди занимающихся ею я встречал многих очень умных и талантливых, каким был Примо, [329] имевший приход в Толедо, и каким является Луис Онгеро, [330] капеллан его величества, и другие такого же характера и способностей, так что я умолкаю, чтоб избежать многословия.

Так как мой господин был очень доволен здоровьем своей дочери и удовлетворен моей верностью, все вернулось в свое первоначальное положение, а я опять приобрел репутацию и уважение, с какими ко мне обычно относились. Девушка на самом деле была немного меланхоличной, а мать очень раскаивалась, видя ее расстроенной настолько, что дочь удалялась от нее, становясь раздраженной и капризной. Мать все думала о том, как бы доставить ей удовольствие, изыскивая способы, чтобы развеселить и успокоить ее, потому что та ходила нахмуренная, а это всех нас очень тревожило – меня из-за любви, а остальных из-за боязни, что она может опять заболеть от этой тоски. Наконец, так как они прилагали все старания, чтобы вернуть ей хорошее расположение духа и веселость, мать сказала моему господину, чтобы он приказал мне повторить дочери те слова против меланхолии, потому что она не находила другого средства, чем бы развеселить ее; он приказал мне это, а я им сказал:

– Без сомнения, эта грусть должна быть вызвана каким-нибудь огорчением, и поэтому нужно будет часто повторять ей эти слова, чтобы вырвать у нее из сердца причину ее болезни, при этом нужно будет задать ей несколько вопросов, из ответов на которые лучше можно определить ее страдания.

Поэтому мне предоставили достаточно времени говорить с нею и сказать ей и первое заклинание, и другие, еще лучшие, на что она отвечала очень рассудительно, оставшись очень довольной, когда я сказал ей, что истинное здоровье, и радость, и душевный покой должны прийти к ней от воды крещения, которым пренебрег ее отец. И, хорошенько наставив ее в этом, я удалился от нее, после того как я говорил, а она отвечала в течение получаса. Мать обрадовалась тому, что видела; она попросила меня, чтобы я обучил ее этому заклинанию, на что я ей ответил: