– Мы подождем мою жену и дочь, чтобы проводить их.

Они спустились с балкона, где находились, и мы пошли, сопровождая их; дочь шла с дрожащими руками и изменившимся цветом лица, говоря прерывающимся голосом. Отец сказал ей:

– Видишь, здесь твой врач, поговори с ним и поблагодари его за здоровье, которое он тебе обычно дает.

Мать спросила меня, как понравился мне праздник.

– Пока я не увидел моих сеньор, – ответил я, – я не видел ничего, что мне понравилось бы, хотя это и было хорошо; потому что таких изящества, красоты и стройности, как у моей госпожи и ее дочери, я больше не вижу в Алжире.

Отец рассмеялся, а они остались очень довольны; мать, которой я таким образом доставил удовольствие, охотно предоставила мне разговаривать с дочерью. Девушка попросила у меня четки, по которым я читал молитвы; я отдал их ей и, имея возможность разговаривать с нею, сказал, для чего предназначены четки и что если она действительно посвящала свое желание Святой Деве, то перед ней открывается широкий и легкий путь к достижению такого блага, как получить благодать святого крещения, чего девушка страстно желала. Я сказал ей также, что я потребую у нее отчета в этих четках, так что она должна получше хранить их и каждый день молиться по ним, и она обещала мне это делать.

В это время случилась замечательная и необыкновенная кража, – преступление, особенно строго наказуемое у этих людей, – которая привела в возбуждение весь город и явилась причиной большого смятения, потому что была произведена у короля или вице-короля и из денег, какие хранились у него для отправки великому властелину. И хотя были приложены величайшие старания, никаким путем нельзя было заподозрить или представить себе, кто мог быть виновником, несмотря на то что великий любимец короля обещал тому, кто раскроет это, огромнейшую сумму денег, освобождение от повинностей и свободу. Были приняты меры, чтобы тайно и без шума обыскать все дома, не позволяя никому выходить из города, и когда все это не привело ни к чему, мой господин сказал мне:

– Если бы ты нашел какой-нибудь тайный способ, чтобы раскрыть виновника этой кражи, – если я тебе скажу, кто ее совершил, – но так, чтобы ни один человек не был замешан в этот донос, – я дам тебе свободу и денег.

– Разве не годится для этого способ, – сказал я, – с подметным письмом, без подписи или с подписью?

– Это то, что я должен отвергнуть, – сказал мой хозяин, – потому что если письмо будет с подписью, то убьют того, кто подпишет и передаст его, а если оно будет без подписи, то будут пытать весь город, чтобы дознаться, чье это письмо, – потому что всякое сообщение должно будет сначала попасть в руки вора, и ни в какие другие, ибо этот вор и есть именно любимец короля. Если об этом донесет какой-нибудь свободный человек, то его задушат гарротой, а если невольник, то его сожгут. Имеющиеся у меня доказательства достоверности этого велики, а характер его и его жестокость я знаю уже много лет, так как здесь больше, чем короля, боятся Гасана – его любимца; и поэтому при раскрытии этой кражи всякий обыкновенный способ послужит причиной большого несчастья. А так как он – злейший враг, какой есть у меня, и даже у всей страны, я не доношу на него и не хочу, чтобы доносил ты; это вызвало бы необычайные бедствия.

– В таком случае, – сказал я, – пусть ваша милость разрешит мне, – потому что у меня уже есть план, чтобы отомстить за вашу милость и раскрыть кражу так, чтобы никто не пострадал, – и предоставьте мне делать это, как я захочу, дав мне разрешение делать это по-моему.

Он мне позволил, и, выбрав подходящего дрозда, со всеми качествами, какими он должен обладать, чтобы хорошо говорить, я запер его в клетке в комнате, где он не мог слышать птиц, которые мешали бы ему, и там всю ночь и день учил его говорить: «Такой-то украл деньги, такой-то украл деньги». Мне пришла в голову такая хорошая хитрость, а он обладал такими хорошими данными, что через пятнадцать дней, проголодавшись, он говорил, прося есть: «Такой-то украл деньги». Таким образом, он пользовался тем, чему я его обучил, всякий раз, когда был голоден или хотел пить, потому что он забыл свою природную песню. Для большей уверенности я продержал его еще восемь дней, – чтобы дрозд лучше затвердил выученное, а я мог лучше подготовить план, какой я собирался осуществить. Его удачное выполнение имело огромное значение, чтобы освободить более сотни человек, посаженных в тюрьму в связи с кражей, невиновных в этом злодеянии, среди которых было много пленников-испанцев и итальянцев и других наций. Поэтому, видя, что мой дрозд должен стать освободителем стольких христианских узников, в одну из пятниц, когда король должен был отправиться в мечеть, я выпустил дрозда и дал ему свободу, чтобы он дал ее другим узникам.

Он взлетел на башню вместе с многими другими дроздами, и среди бессмысленной болтовни других он очень скоро начал говорить: «Гасан украл деньги», – не переставая говорить это целый день очень часто, так как видел себя на свободе, которой он так желал. Дошло до ушей короля то, что на башне говорил дрозд. Он изумился, а когда наступил час отправиться в мечеть, то первое, что он услыхал, это была новая песня моего дрозда, который очень часто повторял: «Гасан украл деньги, Гасан украл деньги». Он сейчас же подумал, что раз это преступление было таким таинственным, то в этом крике дрозда должна быть доля истины, и ему пришло в голову, что если существуют прорицатели в делах великой важности, то великий Магомет мог послать какого-нибудь духа из тех, каких он держит около себя, чтобы раскрыть это дело, дабы не страдало столько невинных. Но, чтобы не приниматься без совета за расследование этого дела, он созвал некоторых прорицателей или астрологов, уже знавших о том, что было возвещено дроздом, и потребовал, чтобы они сказали ему свое мнение. Они высказали свое суждение, и оно так хорошо совпало с мнением дрозда, что король приказал схватить своего любимца, и после того, как тот на пытке сознался и были найдены все деньги, он лишил любимца своей благосклонности [351] и казнил его, что вызвало большое одобрение и радость во всем городе, [352] потому что к нему дурно относились не из-за того, что знали бы о причиненном кому-нибудь зле, так как до такого злодеяния не доходила его злобность, а из-за того, что им казалось, будто все строгости, какие применял к ним вице-король, были внушены советами этого любимца.

Это бедствие распространяется на всех, занимающих высшие должности, потому что зависть или их сбрасывает, или лишает их доверия; а раз это так, то настоящие приближенные, достигнув благодаря любви и покровительству своих государей же данного величия, сейчас же спешили бы закрепить то, чего они достигли, действуя на благо государства. Однако в больших монархиях эта истина не может легко распространиться и достичь тех, которые могут быть судьями в этом и которые могли бы провозгласить ее без того, чтобы кто-нибудь не осмелился искать виновника бедствий или неурядиц, происходящих в государстве или из-за грехов людских, или по приговорам Божиим, недоступным для нашего понимания.

Один современный политик, ссылаясь на политиков древних, говорит, что государь не должен поддаваться влиянию своего приближенного, то есть не должен доверять ему своих мыслей и своих поступков. Это требование противоречит самой природе; ибо, если какой-нибудь частный человек, естественно, желает иметь и имеет друга, с которым, любя его, он отдыхает и которого посвящает в некоторые свои заботы благодаря своему общению с ним, то почему же государь должен быть лишен этого блага, которым обладают другие? Доблестный государь, благоразумный и справедливый, должен иметь около себя приближенных безупречной жизни; потому что, если они такими не будут, он или удалит их от себя, или они запятнают его добрую славу. Но когда признается и принимается со всеобщим одобрением мнение государя как святое и правильное, в приближенном отыскивается, за что можно было бы упрекнуть его, – это я считаю свойственным душам мятежным и даже злонамеренным, так же как и то, что принимается дурно, когда влияние приближенного усиливается и он процветает в благах и благосостоянии, которых не могут достичь другие.