– А потом, – сказал я, – полуденный артур вступит в метафизическую окружность телесной вегетативности и кровь печени извергнется. [61]

– Что такое вы говорите, – сказал доктор, – я вас не понимаю.

– Не понимаете меня? – сказал я. – Но еще меньше ваша жена понимает вашу милость; неужели для того, чтобы сказать, что удар при падении может вызвать какое-нибудь кровоизлияние и оставить знак на лице, нужно произнести столько педантичных ученых слов, как контузия, ипохондрия, профлувиум, ливор, шрам! Приложите немного бальзама, или белой мази, [62] или сока листьев редьки и можете смеяться над всем остальным.

– Я тоже думаю, что это будет лучше, – смеясь, сказала она, – но хуже то, что у меня пропало желание есть.

– Положи, – сказал доктор, – немного полыни в устье желудка и поставь клистир; после этого и фрикации нижних частей, [63] вместе с эксонерацией желудка, [64] все это прекратится.

– Опять? – сказал я. – Этих молодых врачей, должно быть, не заставишь говорить на понятном языке!

– Так что же, вы хотите, – сказал доктор, – чтобы люди ученые говорили так же, как и невежды?

– Что касается сущности, – сказал я, – конечно нет; но в смысле языка – почему им не говорить так, чтобы их понимали?

– Графа Лемос, дона Педро де Кастро, [65] человека очень здорового, когда он отправился посетить свои владения в Галисии, [66] от дорожной усталости захватила болезнь, которую врачи называют геморроем, так как он был очень крупным и толстым и пил очень много воды; и так как при нем не было врача, Диего де Осма сказал ему: «Здесь есть один врач, который уже несколько дней хочет пощупать пульс вашей сеньории». – «Так призовите его», – сказал граф. Позвали его, и добрый человек, знавший болезнь, очень обдумал медицинскую риторику, рассчитывая этим путем приобрести благосклонность графа. И, надев на себя очень потертое и полинявшее черное платье и огромный перстень, похожий на наконечник вертела, он вошел в зал, где находился граф, со словами: «Целую руки вашей сеньории»; а граф ему: «Пусть будет в добрый час ваш приход, доктор». Врач продолжал: «Мне говорили, что ваша сеньория страдает от болезни орифисио». Граф, чрезвычайно любивший простоту, сейчас же распознал его и спросил: «Доктор, что вы хотите сказать этим орифисио – золотых дел мастер или что-нибудь другое? [67] » – «Сеньор, – сказал доктор, – орифисио – это та часть тела, через которую истекают, освобождаются и извергаются внутренние нечистоты, остающиеся от переваривания пищи». – «Объясните получше, доктор, а то я вас не понимаю», – сказал граф. А доктор говорит: «Сеньор, слово «орифисио» происходит от os, oris, [68] и facio, facis, [69] приблизительно os faciens; [70] потому что как у нас есть рот, через который входит пища, так есть и другой, через который выходит остаток». Граф, хотя и больной, умирая со смеху, сказал ему: «Так это называется по-кастильски [71] вот как, – и назвал это настоящим именем, – уходите, вы плохой врач, потому что вы все превращаете в пустую риторику». Так что медик погубил себя тем, чем думал приобрести доверие графа. Он убежал, а граф так смеялся, что заставил дрожать постель и даже зал; и я твердо уверен, что для больных является облегчением, если врач говорит на понятном для них языке, чтобы не повергать в беспокойство бедного пациента. Кроме того, врачи обязаны быть мягкими и приветливыми, с веселым лицом и ласковыми словами; хорошо, если они расскажут больным несколько острот или коротеньких анекдотов, чтобы развлечь их; пусть они будут любезны, чисты и благоуханны и настолько внимательны к больному, чтобы казалось, что они заботятся об одном только этом посещении; пусть они посмотрят, хорошо ли сделана постель больного в смысле опрятности и чистоты, и поступают, как доктор Луис дель Валье, который всех, даже в то время когда их соборовали, ободрял, давая им надежду на выздоровление; потому что бывают врачи, настолько невежественные в обращении и простой вежливости, что, даже когда человек не болен, они, чтобы поднять цену своему труду и увеличить свой доход, говорят больному, что его состояние опасно, чтобы оно действительно стало таким; и хорошо, чтобы, раз они считают себя слугами природы, они были ими вполне. Я не говорю о тысяче небрежностей, какие бывают в их распознавании болезней и в применении лекарств.

– Это очень свойственно старым врачам, – сказал мой хозяин, – подходить к делу исподволь, как вы этого хотите, и обращать внимание на эти пустяки. Мы же, неотерики, [72] идем другим путем; для лечения у нас есть метод очищения желудка и пускания крови, вместе с несколькими эмпирическими средствами, чем мы и пользуемся. [73]

– И все-таки из-за этого, – сказал я, – я избегаю лечиться у молодых врачей, потому что у меня был один друг, молодой по возрасту и по опытности, очень ученый, пользовавшийся моим доверием благодаря разным изречениям Гиппократа, [74] приводимым им наизусть в подходящих случаях и произносимым с некоторым жеманством, и я отдался в его руки, когда меня впервые схватила подагра. Я вышел из этих рук с двадцатью потами и втираниями, и он мне задавал бы их до сегодня, если бы я сам не нашел у себя пульса с интеркаденциями. [75] Тогда, сказав, что мы ошиблись в лечении, – как будто я тоже в этом ошибался, – он меня покинул и ушел от меня со смущением и стыдом; но я, будучи здорового телосложения и хорошо заботясь о себе, поправился и, по выздоровлении, встретился с ним на площади Ангела лицом к лицу, причем его лицо было цвета перца, а мое желтушным, и я обошелся с ним так, что он вышел из-под моего языка хуже, чем я из его рук. Великие врачи, каких я знал и знаю, приходя к больному, с большим вниманием стараются узнать происхождение, причину и состояние болезни и преобладающие соки пациента, [76] чтобы не лечить холерика, как флегматика, и сангвиника, как меланхолика; и даже, если это возможно – хотя не существует науки об индивидуальных особенностях, – узнать тайные свойства больного; в таком случае лечение достигает цели, а врачи приобретают доверие.

– Никогда еще за свою жизнь, – сказал доктор, – не видывал, чтобы эскудеро был таким лисенсиатом.

– Но у меня еще больше дерзости, [77] – сказал я, – потому что, видя истину беззащитной, я бросаюсь ей на помощь, не думая о жизни и душе.

– Что вы знаете об интеркаденциях, – сказал доктор, – и какие у вас признаки подагры, так как вы избежали одного и не страдаете от другой?

– Интеркаденции, – отвечал я, – у меня были и после того, так как я перенес тяжкие болезни, но я не падал духом, а даже ободрял одного молодого и очень учтивого врача, который меня лечил в Малаге, потому что он очень смутился, обнаружив их в моем пульсе, так что в данном случае я был врачом, а он пациентом; и хотя мне говорят, что это особенное свойство моего пульса, он имеет все признаки интеркаденций. А когда я избавился от этой жесточайшей лихорадки, от которой я вылечился кувшином холодной воды, вылив ее себе на грудь, у меня появились огромнейшие скопления газов в животе, от которых мне этот врач дал немецкое средство, такое, что, если бы я применял его, надо мной издевались бы ребята, как я издевался над ним, потому что человеку холерическому и родившемуся в жарком климате он велел никогда в жизни не пить ни капли воды. А от подагры он предохранил меня советом Цицерона, гласящим, что истинное здоровье заключается в употреблении пищи, идущей нам на пользу, и в избежании причиняющей вред. Я не употребляю влажной пищи, не пью во время еды, не ужинаю, пью воду, а не вино, каждое утро, прежде чем встать с постели, я делаю очень сильное растирание, начиная с головы и проходя по всем членам до ступней, а когда чувствую тяжесть в желудке, то вызываю рвоту; всем этим и воздержанностью в других вещах я предохраняю себя от подагры.

Пусть ваша высокопреосвященная сеньория [78] простит мне, если я утомляю вас этими пустяками, случившимися со мной у этого врача, но я говорю о них потому, что, может быть, их прочтет кто-нибудь, кому они принесут пользу.

Тогда доктор сказал мне:

– Ради вашей жизни, скажите мне, учились ли вы и где, потому что ваше поведение настолько приятно во всем и вы так мне нравитесь, что, будь я знатным принцем, я никогда не расставался бы с вами.

– О том же самом, – сказала жена, – прошу вас и я, отец моей жизни, – и пусть Бог даст вам очень долгую, – расскажите нам о своей жизни; потому что вы ведете себя так, что этот рассказ будет, наверное, чрезвычайно занимательным: для доктора по содержательности, а для меня из расположения к вам.

– Рассказывать часто о несчастьях, – сказал я, – нехорошо; вспоминая о бедствиях, тот, кто в них впал, может прийти в отчаянье. Есть разница между счастьем и несчастьем: именно воспоминание о бедствиях в несчастье опечаливает еще больше, а в счастье увеличивает удовольствие. Того, кто еще находится в жалком положении, не следует просить рассказывать о пережитых бедствиях, потому что, вспоминая то, о чем он хочет забыть, он будет этим растравлять уже заживающую рану. Тот, кто спасся от бури, не удовлетворяется только тем, что видит себя вне ее, он хочет поцеловать землю, но тот, кто все еще терпит кораблекрушение, помнит только о необходимости избавления в настоящем; потому что, хотя я нахожусь в положении бедняка, я обладаю духом богача, и, если я не теряю бодрости при падении, мне нечем воодушевляться, поднявшись, и мои бедствия не для того, чтобы о них часто рассказывать.

Но так как всякое лишение чего-либо оказывает сильное влияние на женщин, по той же самой причине, по какой я в этом отказывал, моя хозяйка еще сильнее настаивала, чтобы я рассказал о себе, ибо, обладая благородным сердцем и считая, что она чем-то обязана мне, она черпала силы в слабости и изыскивала способы, чтобы дать мне понять, насколько она мне благодарна. Ведь различие между сердцем простым и искренним и сердцем дурным и неблагодарным заключается в том, что хороший человек благодарит даже за воображаемое добро, тогда как грубый и черствый не только не благодарит, но даже ищет способов быть неблагодарным за добро полученное. Но чем больше моя хозяйка старалась дать мне понять свою признательность, тем больше сердился я на то, что она думала, будто я что-нибудь делал, желая услужить ей; ведь знание чужих слабостей, которым или мы все подвержены, или по природе предрасположены к ним, не должно давать права меньше уважать тех, о чьих слабостях мы знаем. Знание чужой тайны бывает или случайным, или благодаря доверию, какое к нам питают: если оно случайно, то сама природа учит нас, что то же самое может случиться и с нами, а если оно вызвано доверием, то хранить тайну заставляет уже репутация того, кто ее знает. Скрывать чужие ошибки свойственно ангелам, а раскрывать их – собакам, которые лаем больше всего вредят. Желание знать чужие тайны рождается в недостойных сердцах, так как то, чего они не могут заслужить сами, они хотят заслужить на чужой счет. Кто хочет знать чужие ошибки, тот хочет быть в дурных отношениях со всеми и хочет, чтобы разглашали об его ошибках. Счастливы те, до сведения которых не дошли чужие ошибки, потому что такие никого не оскорбят и сами не будут оскорблены! Существуют люди, стоящие настолько вне естественного порядка, что им кажется, будто они приобрели огромную драгоценность, узнав о какой-нибудь ошибке своего ближнего; но пусть тот, кто имеет такой отвратительный обычай, не старается убедить себя, что против подобных нечестивых проделок не найдется соответствующего возмездия; ибо за всяким преступлением, как тень, следует наказание, и нет такого дурного умысла, который не вызывал бы в ответ подобного же или еще худшего.