За четыре года камбоджийцы научились не доверять никому: ни друзьям, ни соседям, ни даже своим домочадцам. Чем больше ты раскрываешься перед другими, чем больше рассказываешь о себе, тем опаснее для тебя. Таково отношение камбоджийцев к жизни.

Я никогда не слышала, чтобы родители что-то рассказывали своим детям. От них можно было услышать лишь распоряжения сделать то-то и то-то, а еще получить оплеуху. Многих детей колотили изо дня в день, как меня, даже совсем маленьких. Чаще всего доставалось детям от матерей. Отцы били реже, но если уж до этого доходило, становилось не до шуток — мужчина гораздо сильнее.

* * *

Я страстно желала смерти дедушке, иногда готова была его убить, но мне даже в голову не пришло сбежать от него и поискать дорогу обратно. Та часть моей жизни закончилась — я почему-то не верила, что смогу вернуться к своим. Да, узнав дедушку получше, я возненавидела его. Но все-таки я оставалась перед ним в долгу — хотя он держал меня впроголодь и бил, я все же была его собственностью. Он пенял мне на то, что я, мол, принесла ему несчастье. Жаловался, что с тех пор. как я живу в его доме, дела у него совсем расстроились. И все это из-за меня.

Иногда дедушка надолго уезжал, и я могла вздохнуть свободно. Но чаще он ничего не делал — сидел дома или играл, — а моей обязанностью было приносить деньги. Если я не шла за водой, а сначала мыла посуду, мне доставалось за то, что в доме нет воды. Если же я сначала приносила воду, а потом уже бралась за посуду, он бил меня за грязные тарелки. Сначала я плакала, но потом научилась скрывать свои чувства. Да и на кого мне было надеяться? Считалось само собой разумеющимся, что меня кто-то бьет, ведь я была той самой черной «дикаркой», хуже которой не было никого в деревне.

Я носила воду, но никто и слова доброго мне не сказал. Только сердились, когда я задерживалась или расплескивала воду по дороге. Только одинокая пожилая женщина была добра ко мне. Она все сокрушалась по поводу моих израненных ног и однажды дала мне пару синих резиновых шлепанцев — они стали моей первой обувью. Шлепанцы натирали мне между пальцев и быстро износились до дыр в подошвах — наступи я на колючки, они бы впились мне в ноги. Но все же это была обувь, и для меня она много значила.

Время от времени я задерживалась у той женщины — поговорить. Я спросила ее, почему кхмеры так ужасно относятся к «черным дикарям», почему обвиняют нас в людоедстве. Ведь когда я жила с этими так называемыми «дикарями», меня ни разу не ударили, в то время как здесь, в деревне, детей колотят за малейший проступок. Кто же тогда дикари?

* * *

Помню, как несчастна я была в первый сезон засухи. Огромные охапки рисовых стеблей уже собрали в высокие стога; я стала зарываться в них, прячась от дедушки. Иногда даже ночевала так. В стоге было темно и безопасно — никто меня не видел.

Прошло несколько месяцев, и я обнаружила еще одно место, где можно было укрыться. Мальчик младше меня, с которым мы вместе работали на рисовом поле, обычно ходил обедать в дом школьного учителя; как- то он прихватил с собой и меня. Мам Кхон, деревенский учитель, жил бедно. У них с женой было шестеро своих детей, но они всегда оставляли на ночлег и кормили тех учеников, которые жил слишком далеко, чтобы каждый день возвращаться домой. Часто в дом набивалось десятка два, а то и больше детей. Дом из бамбука стоял на сваях и был маленьким, всего с одной комнатой. Все спали на полу, а в сухой сезон мальчики укладывались внизу, на тюфяки прямо на земле.

Жена Мам Кхона, Пен Нави, делала рисовые лепешки на продажу. Бывало, и меня угощала. Я стала помогать ей с готовкой, а после оставалась и ела вместе с остальными детьми. Пен Нави кормила всех, хотя ее семье иногда не хватало риса и приходилось хлебать рисовый отвар.

Женщина она была добрая, но строгая, резковатая, и любила покомандовать. Она была наполовину китаянкой, с очень светлой кожей — на мой взгляд, настоящая красавица. Однажды она поинтересовалась, почему я не хожу в школу.

Школа в нашей деревне представляла собой площадку под соломенным навесом от дождя. После того как режим «красных кхмеров» был свергнут, Мам Кхон и еще один учитель возобновили занятия. Ученицы носили форму — темно-синие юбки и белые блузки; ребятня собиралась в стайки, отовсюду доносился смех. Что и говорить, мне тоже хотелось присоединиться к ним. Но я даже не надеялась, что дедушка позволит. Так и ответила. При этом в знак уважения назвала Пен Нави тетушкой. На том разговор и закончился. Нам обеим было ясно, что таково право дедушки — он волен не пускать меня в школу.