Показательна тональность оценок в сообщениях «АиФ» о данной группе. С 1987 г. больше пишут о недостатках; врачи становятся «труднодоступными” для пациентов. В 1988 году тенденции усугубляются, появляются первые статьи о врачебных ошибках (доминирующий Д-символ “вредят”), о врачах-мошенниках, нетрудовых доходах (доминирующий К-символ “преступники”). Но еще много “профессионалов”, “заботливых” и “самоотверженных” докторов.

В 1989 году появляются статьи о халатности и безответственности врачей, однако отношение к “людям в белых халатах” выглядит более позитивным, что, на мой взгляд, объясняется снижением частоты упоминания и объема внимания к медицинским работникам по сравнению с 1988 г. В 1993 году вновь доминируют термины “непрофессиональные”, “вредят», что является, помимо всего, следствием сокращения финансирования здравоохранения, в том числе на обновление технической базы и на повышение квалификации врачей.

Триада-доминанта 1995 г.: “энтузиасты”, “малообеспеченные”, “работают”, — сообщает о снижении материального достатка медиков, продолжающих, тем не менее, активную профессиональную деятельность — феномен группового пафоса, суррогат социального престижа.

На протяжении 2002, 2004, 2006, 2007 гг. доминируют символы исключительно негативной окраски: “преступники”, “дилетанты”, “убийцы”. Присутствуют символы “специалисты” (2003 г.), “советчики” (2004 г.), «профессионалы” (2005 г.), «повышение квалификации” и “нехватка врачей” (2008 г.). В 2008 г. значительное место в медийном дискурсе занял “кадровый голод”, свидетельство неэффективности структуры трудовых ресурсов здравоохранения, ухода из государственной медицины специалистов. Аффективный символ, доминирующий в 2004 и 2008 гг., — “равнодушные”.

Тем самым, наряду со снижением количественных показателей освещения группы врачей в текстах “АиФ”, происходила и негативизация их символических характеристик; “профессионалов” превращали в “дилетантов” и “мошенников”» [71].

Краткий вывод из описаний учительства таков:

«Сегодня мы имеем совершенно иные образ и суть учителя, нежели в 1984 году. Уважаемый, авторитетный, высококвалифицированный, молодой, полный сил советский учитель сменился стареющей, малообеспеченной, уставшей от жизни учительницей» [71].

В целом к 2005 году вывод социологов вполне определенный:

«Экономические реформы, проводимые в России, выдвинули на первый план комплекс проблем, связанных с развитием социально-структурной трансформации общества, с изменением положения отдельных групп и слоев населения… Этот деструктивный процесс особенно коснулся изменения социального статуса российской интеллигенции, остро ощутившей все негативные последствия экономического кризиса…

Поэтому важными и информативными представляются исследования массовых групп работников, занятых профессиональным трудом… К данной группе необходимо относить лиц, занятых профессионально умственным и профессионально физическим трудом. Именно эти категории работников мы объединяем под социальным статусом профессионалов» [36].

Удар реформы разрушил информационную систему общности. Интеллигенция нуждается в интенсивном обмене информацией, эта общность — едва ли не главный узел каналов социодинамики культуры. Поэтому в 1988 году интеллигенция СССР назвала главным событием года «отмену лимитов на подписку» — газет и журналов. Но в результате реформы Россия утратила национальное информационное пространство, интеллигенция утратила необходимое условие для своего существования.

Прежде всего реформа ликвидировала «скелет» национальной информационной системы — центральные газеты, позволяющие одновременно на всей территории страны давать людям пакет важной для всех информации. Был сразу резко сокращен доступ основной массы населения к газете — разовый тираж газет на душу населения сократился в России в 7 раз. Интеллигенцию лишили языка, доступ к аудитории остался у элиты и у массы, а специфические для интеллигенции каналы коммуникации были перекрыты. Если учесть резкое расширение «желтой» прессы, то можно считать, что в России общность тех, кто имеет доступ к «интеллигентным» газетам, сократилась в 15-20 раз. Вот описание этого процесса:

«В середине 1990-х годов абсолютное большинство публики, включая ее образованные фракции, перешло с печатных средств межгрупповой коммуникации (новых перестроечных газет, тонких журналов) на массовые аудиовизуальные медиа, прежде всего — телевизионные. Советская, государственная модель печатных коммуникаций к 1995 году фактически развалилась, но вместе с ней прекратила существовать — в том числе по социально-экономическим причинам — массовая журнально-газетная периодика как таковая (одной или нескольких национальных газет, как в большинстве современных развитых стран, в России тогда не образовалось и нет по сей день). Вот лишь несколько цифр. Например, газету “Аргументы и факты” на будущий 1995 год выписали для себя и семьи 15% россиян, тогда как в 1989 году выписывали 58%, «Комсомольскую правду” — 7% (в 1989 году — 44%), “Известия” — 3% (прежде — 17%) и т. д. В 1994 году отнесли себя к ежедневно читающим газеты 27% опрошенных жителей России, тогда как в 1990 году относили 64%, к ежедневно читающим журналы — 2% (в 1990 году — 16%).

Аудитория реально читавшейся прессы — тиражи изданий, наиболее популярных в конце 1980-х — начале 1990-х годов, — в среднем сократилась ко второй половине 90-х примерно в 20 раз. Для понимания масштабов произошедшего я не раз использовал такую метафору: представьте, что в миллионном городе всего через несколько лет осталось 50 тыс. населения. С точки зрения современной социологии (после работ Георга Зиммеля о социальном значении числа), количество взаимодействующих единиц задает тип отношений между ними, а значит тип коллективности. Социальные связи между “оставшимися” 50 тыс. из моего примера, как ни парадоксально, оказались не теснее, а слабее: социум — причем именно в более образованной и урбанизированной его части — стал более простым и однородным, уплощенным и раздробленным. Но тем самым и более податливым для внешних воздействий на всех и каждого из его атомизированных членов» [54].

Строго говоря, в середине 1990-х годов уже по этой причине интеллигенция как система перестала существовать, остались атомизированные интеллигенты и их небольшие катакомбные группы, «споры» российской интеллигенции, ожидающие благоприятных условий для ее оживления. Это был мощный удар по культуре России — ведь ликвидация информационной системы интеллигенции означает и распад системы ее норм.

Это сразу углубило те различия, которые и раньше разделяли рыхлую общность интеллигенции на профессиональные сообщества. Вот, например, наблюдение 1993 года: «Ярко проявилось то обстоятельство, что среди интеллигенции, не занятой на производстве, в существенно большей степени представлены носители либеральных ценностей (в 1,5 раза чаще, чем в среднем по массиву)» [101].