На представление собралось много народу. Подкатывали помещичьи экипажи, иные с большим треском и грохотом. Говорят, было много соседей, но я ни с кем почти не знакома, это отнимает слишком много времени. Во время антрактов по саду разгуливали расфуфыренные дамы, увивались кавалеры, а перед началом каждого действия князь О., наш ближайший сосед, как в Петербурге, прислонясь спиной к рампе, с биноклем, важно обозревал публику. Вообще, все было как следует, билеты брались с бою, платились двойные цены, масса публики стояла в проходах, а в ложе сидел губернатор. Украли в суматохе чьи-то калоши, и это тоже так следует.

Представление сошло блистательно, оркестр играл превосходно, и я от души благодарила Лидина. Спектакль состоялся 6 августа 1904 года, т.е. в год войны, и потому я сделала его платным, а сбор поступил в пользу вдов и сирот воинов, погибших на войне.

Еще одна подробность. На представление явилась наша ручная галочка. Она привыкла прилетать во время репетиций и на этот раз влетела в окно, что очень позабавило публику. А в пьесе принимал участие Булька, он лаял в третьем акте за сценой в роли верного пса, и этот милый актер отлично исполнил свою роль. Булька, красивый черный маленький бульдог, с удивительно симпатичной тупой рожей, огромными толстыми свисшими губами, круглыми большими глазами, умный, преданный, но очень своеобразный пес. Вначале прозванный Коровиным Налимом, он потом был переименован в Бульку и отзывался на оба эти названия одинаково. Когда я в постели или больна, Булька недоволен и никогда не зайдет в мою комнату, но когда я встаю и надеваю ботинки, за дверью слышится лай и Булька является. Его несоразмерно с туловищем огромная голова и различные выражения, которые он принимал, имели что-то человеческое. Его считали за нечто совсем особенное, а иные просто думали, что это оборотень и что в нем человеческая душа…

После ухода Малютина дом на шоссе сперва пустовал, а потом, во время войны, я устроила в нем лазарет на десять кроватей. Заведывала им Луиза Васильевна Лишке, одна наша старинная знакомая, помещица, человек добрейшей души, которая рада была потрудиться ради хорошего дела. Кроме того, была сестра милосердия, и наезжал наш земский доктор. Солдаты попадались из разных губерний, были молдаване, куряне, туляки и наши смоленские, к которым из дальних уездов приходили жены и родственники на свидание, и встречи эти были трогательны. Раненые скоро поправлялись на хорошей пище, воздухе, при внимательном, сердечном уходе заведующей. Дом стоял окруженный зеленью, кругом были рощи, невдалеке протекала Сожь. Раненые удили рыбу, ходили за грибами, а по вечерам заводили граммофон. Я часто навещала их, играла с ними в дурачки, расспрашивала о войне, о семейных делах. Всем уходящим на родину княгиня* [80] и я давали денежную помощь. Выписываясь, они, растроганные, благодарили и некоторое время писали нам с мест…

После спектакля кашель мой становился все хуже, хрипота усиливалась, голос был до того неприятен, что я просто стеснялась разговаривать с новыми людьми. Это начинало мне надоедать, а окружающих сильно беспокоить. На беду к нам заехал в Талашкино родственник покойной Ю.В.Якобсон, моей антикварши, с которой я много имела дела, когда собирала старину, известный петербургский горловой доктор Александр Васильевич Якобсон. Осмотрев мое горло и покачав головой, он ничего не сказал, но зато, когда он уехал, я стала замечать на всех столах медицинские книги с загнутой страницей, ясно говорившие мне, что в доме царит паника. Страницы, попавшие мне на глаза, трактовали о горловой чахотке. Киту была страшно расстроена и умоляла меня ехать на зиму в Аркашон. Уже завязалась переписка с какими-то господами, отдающими там виллы в сосновом лесу, и я почти сдавалась, видя нравственное угнетение окружающих, как вдруг мне пришла блестящая идея: не поддаваться страху и выслушать сперва мнение других авторитетов. Чтобы разубедить моих домашних, чтобы показать, что я лично нисколько не испугана, я задумала поездку в Кириллов-Белоозерский.

Потащив за собой целую компанию, Лидина, Зиновьева, Барщевского и др., я поехала в Москву, а Киту должна была тоже приехать туда, чтобы уже вместе пуститься в дальнейший путь. Я отлично видела, что Киту сопровождает нас, только боясь за мое здоровье, и я очень была тронута ее самоотвержением, зная, что она предпочла бы не расставаться с Талашкиным, где в это время начиналась уборка полей.

По приезде в Москву я пригласила к себе на консультацию доктора Преображенского, который осмотрел мое горло и нашел у меня полип, сидящий глубоко внутри гортани на голосовых связках. Предписав мне покой, он сказал, что полип настолько созрел, что можно приступить к операции. Но я заявила ему, что мне сейчас подвергаться операции неудобно, так как я в Москве проездом и собираюсь в путешествие по Северу. В первую минуту он пришел в ужас, но потом успокоился и на прощание сказал: "Только не простужайтесь".

Как и в первую мою поездку, Ярославль и Ростов очаровали меня, а Кириллов-Белоозерский, куда мы 48 часов ехали по Шексне на скверном пароходике, поразил меня своим величественным монастырем. Это — каменная крепость, построенная нашими предками для обороны целого края, со стенами, по которым могли бы проехать три тройки в ряд. Но монастырь этот в настоящее время в упадке. Там царит тупой разжиревший настоятель, которому бы только есть да спать, и десяток монахов, видимо, сильно пьющих и не имеющих в себе никакого смирения, я уже не говорю о святости. Один лишь иеромонах…* [81] произвел на меня большое впечатление. Он выделяется среди них, как голубь между коршунами, и совсем не ко двору этой братии. Он мечтал преобразовать монастырь в монашескую трудовую общину, где все работают наравне, ведут хорошее хозяйство и служат примером для края. Кроме того, он был ярым, страстным коллекционером древностей, понимал старину, и в его келье, которую мы посетили, находился настоящий маленький музей. Но все эти поползновения на упорядочение строя монастырской жизни, понятное дело, были приняты его братией в высшей степени недоброжелательно, его и боялись, и ненавидели.

Из Кириллова на двух тройках, в каких-то допотопных тарантасах, набитых сеном вместо сиденья, в котором мы потонули, уткнув носы в колени, отправились мы за 18 верст в Ферапонтов монастырь. Лет сто тому назад этот монастырь был богат землями и угодьями, потом земли были отобраны, постройки пришли в ветхость и половина храма совершенно разрушилась. Уцелевшую половину превратили в приходскую церковь.

За год до нашего приезда эти развалины и храм были превращены в женский монастырь, и мы застали уже в нем целый муравейник: семью монашек, восстанавливающих древнее убежище, в котором патриарх Никон провел в ссылке последние годы своей жизни. Некоторые постройки дошли до такой ветхости, что в них опасно входить, а потому кельи выстроены новые, рубленые. К счастью, стенная живопись в храме была не тронута, и еще ни одна пошлая и неумелая рука реставратора не осквернила ее.

Нас приняли очень приветливо, угощали, все охотно показывали, и мы расстались с монашками друзьями под очень приятным впечатлением от монастыря.

От Кириллова до Ферапонтова монастыря мы встретили по крайней мере три громадных озера дивной красоты. Некогда весь этот край был покрыт густыми и непроходимыми вековыми лесами. В них, скрываясь от преследований, селились русские люди в потайных глухих углах, сообщаясь между собой заветными тропинками. Они сплачивались в братства, молились, выходили на бой со зверьми, ловили рыбу и жили как в очарованном царстве… Теперь же эти чащи вырублены, долины и холмы оголены. Огромные, бесконечные берега озер пустынны, земля заброшена, дикость и запустение везде…