В деревнях, которые встречались на нашем пути, высокие избы, большей частью двухэтажные, почерневшие и суровые, но в них чувствуется простор, и царит чистота. Высокие, иногда покривившиеся крылечки с остатками резьбы говорят о прошлом благосостоянии. Все деревни тянутся в одну линию, и у крестьян нет, по-видимому, потребности посадить деревцо возле дома, развести сады. Все эти черные дома вырезываются на сером фоне северного неба как какие-то угрюмые, строгие коренастые грибы. Так и кажется, что, сидя недалеко друг от друга, они думают о чем-то далеком, смотрят на что-то давно прошедшее, наверно, знают заговоры, былины и предания и тайны седой старины…

Народ там очень приветливый, словоохотливый. Женщины все почти побывали в городах, мужское же население поголовно уходит на промыслы. По дороге мы останавливались в двух-трех деревнях, и мне удалось купить у некоторых старух полотенца со старинными узорами.

На обратном пути мы осмотрели город Череповец, так как пароход стоял два часа, да и город очень невелик, всего одна улица, зато на ней имеется музей. Хранитель его, какой-то заспанный, точно выцветший человечек, прибежал к нам впопыхах и стал нам все показывать. Среди нескольких интересных вещей мы узрели массу всякой дряни и хлама. Между прочим, свято, под стеклом, хранился окурок сигары великого князя Владимира Александровича, посетившего музей проездом. Хранитель жаловался нам на свою горькую долю. Он, оказывается, получал всего пятнадцать рублей в месяц и квартиру.

Вернувшись на пристань, мы застали удивительную сцену. Стеллецкий, стоя на берегу, зарисовывал в свой альбом мужика, въехавшего с бочкой в реку и, пока лошадь пила, наполнявшего бочку водой. Какой-то пьяный пристал к Стеллецкому и, собрав вокруг себя группу слушателей, стал их вооружать против него, крича и ругаясь, что это японец, приехавший снимать планы Череповца, предатель, шпион, что его надо бить. Настроение толпы делалось все угрюмее, и, пожалуй, скоро она не прочь была бы проявить свои враждебные чувства к "японцу", как явились мы со всей компанией. Стеллецкий, завидя нас, бросился к нам, ища защиты. Конечно, не будь нас, с ним могла бы произойти немалая неприятность, но, когда увидали, что он не один, толпа начала расходиться. Один только пьяный еще стоял на крутом берегу, кричал и ругался, показывая кулаки.

На обратном пути через Москву я снова видела Преображенского, который пришел в восторг от моего полипа, найдя его совершенно зрелым для операции. Мы условились, что он приедет ко мне в Смоленск для совершения этого неприятного дела. В половине ноября, в присутствии одного из наших смоленских врачей, он сделал мне операцию, и очень удачно. Целый месяц мне было приказано молчать, но, когда потом я снова заговорила, ко мне вернулся прежний голос, а спустя немного я стала петь по-прежнему, и от болезни не осталось никаких следов.

Однажды поздно вечером в марте мы сидели, по обыкновению, в талашкинской зале и читали газеты, как вдруг послышался отчаянный трезвон в телефон. Мы невольно насторожились, точно ожидая какого-нибудь несчастья. Из города сообщили нам: в мою городскую квартиру забрались воры, всю перерыли, взломали все вещи, разбросали, а когда сторож Василий вошел в комнату, то они чуть-чуть его до смерти не убили. Одного удалось задержать, а двое убежали. Что украдено, с точностью сказать еще нельзя, потому что квартира в сильном беспорядке.

Это известие нас всех сильно всполошило, особенно меня, так как у меня там хранилось несколько очень ценных старинных и редких вещей, которые я как-то не успела еще сдать в музей. Я бросилась к телефону сама, еще раз расспросила обо всем, но там, очевидно, от испуга и волнения все потеряли голову, ничего толком нельзя было добиться. Я хотела было тотчас же ехать сама, но было уже поздно, на дворе стоял сильный мороз, все домашние воспротивились этому. Я велела все же немедленно запрячь сани и послала в город Лизу, которая одна знала, где хранятся мои самые ценные вещи, а также и те музейные редкости, за которые я так испугалась. Она быстро собралась и укутанная, как эскимос, покатила в город, а мы, конечно, и думать забыли о сне, и решили не ложиться до ее возвращения. Телефон звонил ежеминутно, сообщали дополнительные сведения, волновались мы все ужасно.

Приехав в город, Лиза телефонировала нам и успокоила меня относительно одного только: мои музейные вещи были целы, воры до них не добрались. У меня немного отлегло на сердце. Наконец часа через три вернулась Лиза и уже все обстоятельно рассказала. Я по телефону приказала оставить квартиру в том виде, как ее покинули воры, чтобы самой видеть, как все было.

На другой день, рано утром, я отправилась в город. Действительно, картина была ужасная. Весь дом был перевернут вверх дном, и все вещи в таком беспорядке, как если бы встряхнули коробку с конфетами. Все было раскрыто, смято, опрокинуто, разбросано; шкафы, комоды, ящики были взломаны, даже постели были перерыты, матрасы перевернуты и подушки на полу. У меня была там красивая заграничная мебель с очень крепкими замками, которые ворам, очевидно, не удалось открыть, поэтому они повалили ее на пол и разломали заднюю или боковую стенку, но, конечно, ничего не нашли. Не было оставлено ни одной шкатулки, ни одного маленького стенного шкафика, все было раскрыто. На полу остались лежать узлы со столовым серебром и моими принадлежностями с туалета, которые воры не успели унести.

Квартира, занимаемая мною, была в нижнем этаже и соединялась с верхним, где жил Василий, внутреннею лестницей. Он имел обыкновение каждый вечер с фонарем в руках обходить весь дом и осматривать двери и окна. Сходя с лестницы в этот вечер, он вдруг увидел, что парадная дверь настежь, а в комнатах кто-то ходит. Поняв, что дело неладно, он крикнул: "Кто тут?" — и в ту же минуту был свален с ног какими-то людьми, бросившимися из комнат к выходу. Василий уцепился за одного и стал кричать, но тот с силой несколько раз ударил его по голове электрическим фонарем и вступил в борьбу с ним. На крики Василия сбежались люди, двух грабителей удалось задержать, а третий убежал.