На нашу беду, Карабасовна была у себя. Она живо кликнула главрежа, завлита, завпоста и главного художника театра. Вся эта свора на цыпочках подобралась к фойе и мигом зафиксировала все наши сокращения, урезки, усушки и утруски сценария. К тому времени, чего греха таить, усушке были подвергнуты и сообщение о скором пришествии форума коммунистов, и прочие сведения, столь же ценные для умов пятилетних детишек.

По меткому ленинскому выражению, это было само творчество масс. И при виде его Карабасовна натурально взбеленилась. После финальной ёлки состоялось общее построение творческой группы, и нам устроили грандиозный разнос.

Обман и обмен — явления одного порядка. Поэтому Карабасовна предложила нам добровольно выдать зачинщиков «возмутительной профанации чудесной и поучительной пьесы». Мы дружно ответили мрачным и тупым молчанием. Только Лизоблюдович горестно ёрзал и маялся, трагически не соответствуя моменту.

Но и Карабасовна не первый год барабасила в театре. В её кабинет были вызваны Николай Степаныч, помреж Саша и я, чьи акустические безобразия были на слуху более всего.

Нам поставили на вид, сделали сокрушительный втык и гневно довели до сведения, что о прибавке к жалованью можно забыть. Напоследок пригрозили лишением премии, выговором в трудовую книжку и пообещали позже разобраться во всём и окончательно вывести нас на чистую воду. Ив театре ощутимо повеяло тлением и безнадёгой грядущей реакции.

О времена, о на фиг!

Настало восьмое января.

Как на беду, ещё навалилась сверхплановая ёлка в 14.00, и все просто вымотались. К тому же после вчерашнего народ был мрачен и неразговорчив.

В 15.40 я заглянул в фойе и ужаснулся. Детей пришло целых семьдесят пять, и поэтому родителей не пустили наверх, дабы не создавать хороводу толчеи. Крайне недовольные, папы и мамы жались на лестницах или пробавлялись пустым чаем в буфете. Наиболее предприимчивые уже получили подарки и теперь гоняли чаи по-дворянски — с конфетами.

Нас ожидали ещё две ёлки, а в актёрских рядах и без того царило уныние. Напрасно я крутил в фойе задорные песенки, а Николай Степаныч изредка подкреплял боевой дух труппы ядрёным словцом.

Не помогла даже моя вылазка под ёлку, где ожидали своего выхода большие ростовые куклы козы и медведя. Обоим бутафорским животным я незаметно сложил лапы в кукиши — это удобно, поскольку на поролоновых руках ростовых кукол обычно делают всего три пальца; видимо, считается, что их вполне достаточно для любой жестикуляции в детских спектаклях.

Помреж Саша обнаружил мою шутку, но даже не улыбнулся, задумчиво возвращая кукольные пальцы в пристойное состояние. Тут я увидел в дверях Мороза. И обомлел.

Повелитель пурги был вне себя: его лицо выражало отчаяние и такую безнадёгу, что я рысцой бросился к нему.

— А, Огонёк… — прошептал он, не сводя глаз с ёлки. — Плохо наше дело.

— Что случилось, Николай Степаныч? — пролепетал я.

— Ещё не случилось, — покачал он головой. — Но чует моё сердце — уже грядёт. А что — не знаю.

Он обвёл тоскливым взором фойе и несколько раз закусил губу. Я ещё никогда не видел, чтобы человек сделал это пять раз подряд!

— Вот что, Огонёк, — сказал он. У Степаныча сейчас были страшные глаза — холодные, больные, как у снулой рыбы. В них совсем не было огня Деда Мороза! — Будь там готов, у себя, — велел он. — Играть будем по-старому. Без лукавства и лишних слов.

Я опасливо оглянулся. И вовремя: в коридорах, как голодные волки, прогуливалась вся придворная камарилья с Карабасихой во главе. Я мысленно примерил им папье-маше волчьих и лисьих масок — убедительно получилось.

— Не сносить нам голов, Николай Степаныч, — покачал я своей.

Он зыркнул на меня бешеным глазом, точно впервые увидел.

— То не беда, — возразил он, прислушиваясь к первому звонку. — Просто будь готов ко всему. И вот что ещё, Огонёк… — Он вдруг положил руку в красной рукавице мне на плечи, подбоченился. — Никогда не просил, теперь прошу. Коль не дрейфишь — помоги. Не все актёры нынче со мной будут. Поэтому крути музычку, как раньше крутил. Ничего объяснить не могу сейчас, сам ещё не ведаю. Но что-то неладное сердце чует. Помоги, лады?

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. За это время я мысленно попрощался с премией, зарплатой и всей театральной карьерой. Но — удивительное дело! — у меня и в мыслях не было не исполнить веление Морозова. И потому я лишь качнул негнущейся шеей.

— Ну, вот и славно…

Его взор потеплел, Степаныч кивнул мне на прощание и поспешно скрылся в гримёрной. Уже голосил второй звонок.

Такого спектакля я не припомню за всю новогоднюю кампанию.