Он посмотрел на часы. Было около восьми утра. Если Бастиан Моро пришел раньше, значит, он его пропустил. Николя приехал не затем, чтобы поговорить с Бастианом — еще не хватало рассказывать мальчику все эти абсолютно неправдоподобные вещи! — он просто хотел увидеть этого мальчика. Рассмотреть его как можно лучше. По крайней мере, убедиться, что он способен его узнать. Хотя был в этом совсем не уверен. Во время конференции все произошло так быстро: крик, телефонный звонок…

Он переключил внимание на ограду лицея. Она выглядела столь же внушительной, как и парковая ограда, что высилась напротив нее, и была украшена множеством позолоченных завитков в старинном барочном стиле. Пестрая масса учеников, их родителей и шоферов, текущая вдоль ограды лицея, уже начинала редеть. Воспоминания о прошлом понемногу вытеснили совсем недавние — о минувшей ночи. Ничего не изменилось, подумал Николя, разве что ученики теперь не носят форму английского образца, которую приходилось носить ему и прочим во времена предшественника Антуана.

Николя как будто разом окунулся в прошлое. Увидел самого себя, уже старшеклассником, нехотя плетущимся на занятия… Хотя нет, он тогда приезжал в лицей на велосипеде, поскольку не хотел идти вместе с матерью: в те времена она работала в лицее, и ее присутствие лишний раз напоминало, что только благодаря ей его туда зачислили. Его утешало лишь то, что на перемене он снова встретится со всей своей компанией — с Chowder Society и особенно с Клеанс, носившей форму с самоуверенной, отстраненной небрежностью девушки, которая сменила платье от известного кутюрье на лицейское одеяние только на время занятий. Клеанс и ее великолепное тело, все состоявшее из трепетных изгибов, ее горделивая манера держаться… Все в ней говорило о будущем завоевательницы — масштаба голливудской звезды, принцессы Монако, жены французского посла в Соединенных Штатах… но уж никак не о будущем жены директора лицея из Лавилль-Сен-Жур…

Мало-помалу лицейская ограда словно растворялась перед его глазами, уступая место отдельным картинам из прошлого: Антуан, бегущий по стадиону, далеко впереди остальных, с победоносной улыбкой на губах, одержимый стремлением к успеху — наследственная черта… до тех пор, пока его отец не решил сдаться… Флориана, уже тогда сухая как щепка, на какой-то вечеринке, преувеличенно заметно хлопающая ресницами всякий раз, когда встречается с ним взглядом, и встряхивающая волосами с видом маленькой девочки… Жиль Камерлен, трясущийся, словно в лихорадке, на одном из спиритических сеансов, после того как попробовал зелье, состряпанное для всех Флоранс Нобле, — и произносящий совершенно не своим, гортанным и гулким голосом, словно идущим из ниоткуда, непонятные слова, о которых Клеанс с холодной уверенностью говорит: «Это язык силы. „Перевернутая“ латынь».

Ледяная зима — да, именно ледяная, а не туманная… снег в том году почти вытеснил туман (но в следующем году туман взял полный реванш: долгие дни видимость была всего в пределах десяти шагов!), когда город казался огромным застывшим барельефом… незабываемый вид собора Сен-Мишель, похожего на призрачный корабль, с горгульями, покрытыми инеем и сверкающими на солнце, словно осыпанными алмазной пылью… а когда солнца не было — напоминающими бледных выходцев с того света… Та зима, когда все перевернулось… и все закончилось.

Николя почувствовал, что погружается в мрачную меланхолию, сковывающую его тело смертельным холодом. Встряхнувшись, он попытался вернуться в окружающий мир. Теперь за оградой лицея уже никого не оставалось — он пропустил Бастиана Моро. Или же тот вообще не пошел сегодня в лицей… а может быть, у него не было первого урока. Или он мальчика просто не узнал.

Растерянный и раздраженный, Николя уже собирался уезжать, одновременно спрашивая себя, не стоит ли снова подъехать сюда через час, а потом еще через час и завтра сделать то же самое, — как вдруг заметил маленькую фигурку на роликах, быстро скользящую к воротам. Типичный любитель опаздывать, подумал Николя с невольной улыбкой. Совсем как он сам…

На мгновение фигурка мелькнула в зеркале заднего вида и над лобовым стеклом, потом исчезла. Доехав до ворот, мальчик точным изящным движением развернулся и резко остановился. Затем бросил рюкзак на скамейку, сел и начал снимать ролики.

Николя некоторое время наблюдал за ним — бледное лицо, круги под глазами, сумрачный вид, не сочетавшийся с легкомысленной бейсболкой, надетой козырьком назад: она выглядела довольно неуместной в «Сент-Экзюпери», так же как и его слишком широкие джинсы… И вдруг Николя испытал головокружительное ощущение: ему показалось, что он попал в какую-то временную петлю и сейчас смотрит сам на себя, сидящего на скамейке у лицейских ворот… правда, у него был велосипед, а не ролики, и форма вместо джинсов в стиле MTV… но все равно это был он: тот же сумрачный взгляд, то же озабоченное выражение лица, словно у человека, всецело поглощенного решением сложных жизненных проблем… как будто детство было для него тюрьмой, откуда во что бы то ни стало нужно вырваться. Он, кому было не место ни в «Сент-Экзюпери», ни в Лавилле. Но уже позже Николя открыл для себя одну вещь: когда у тебя нет связи с городом твоего детства, ты навсегда остаешься человеком ниоткуда.

В этот момент мальчик вздрогнул и резко повернул голову — с грацией олененка, заметившего охотника, стоящего за деревом. Он обменялся долгим взглядом с Ле Гарреком — хотя последний не был уверен, что это ему не показалось. Вряд ли мальчик в самом деле мог разглядеть его лицо за тонированным стеклом.

Выл ли это Бастиан Моро? Это больше не имело значения. Все ответы растворились в неоспоримой очевидности: это был он сам, сидящий на скамейке у главных ворот лицея. Это себя он узнал несколько минут назад.

Себя… но не только.

«Ты спала… я не хотел тебя будить. Спасибо за чудесную ночь». Одри разглядывала лежащую на подушке записку, написанную сжатым отчетливым почерком, скорее подходящим врачу, нежели писателю (по крайней мере, ей отчего-то казалось, что у писателя должен быть изящный почерк, с плавными линиями и множеством завитушек; мало того, она думала, что романы пишут на бумаге, гусиным пером и при свече).

Чудесная ночь… Да, такой она и была — до тех пор, пока между ними не встала тень Антуана. А потом и тень Бастиана Моро… В конце концов Одри рассказала Николя обо всем, по-прежнему лежа в его объятиях. Все это время он хранил молчание — но это было молчание не того, кто слушает, а того, кто скрывает.