Шрифт:
– Подумать только, – восклицает она, – девочке пятнадцать месяцев, а у нее уже есть свое мнение!
Пелу качает головой с напыщенным, всезнающим видом, отчего в свои двадцать лет становится похожа на старую деву, и принимается рассказывать истории о рано развившихся детях-преступниках. Дело в том, что удивительная крошка, всего пятнадцати месяцев от роду, уже умеет обольщать, симулировать боли в животе, протягивать, рыдая, пухленькую ручку, на которую на самом деле никто не наступал. Она знает, сколь многого можно добиться упорным молчанием, а главное, умеет так хорошо притворяться, будто слушает разговоры взрослых, закрыв рот и широко раскрыв глаза, что иногда Пелу и Бастьенна вдруг смущенно замолкают, словно школьницы, застигнутые врасплох перед этим непрошеным свидетелем в золотистых кудрях, больше похожим на лукавого амурчика, чем на младенца.
Не прекрасное и безмятежное лицо матери и не преждевременно увядшее лицо Пелу, а личико крошечной Бастьенны выражает все земные страсти: безудержность желаний, скрытность, бунтарство, обольстительную хитрость...
– Ах! Как бы нам тихо жилось без этого сорочьего отродья, которое жрет мои иголки! – вздыхает Пелу.
– Поймай ее, если можешь отвлечься от этих складок, – говорит Бастьенна. – У меня руки в мыле.
Но «сорочье отродье» спряталось за швейной машиной, и между столиком и колесом видна только пара темно-синих глаз, про обладательницу которых, если не видеть остального, и не скажешь, сколько ей минуло: пятнадцать ли месяцев, пятнадцать ли лет – или и того больше...
– Поди сюда, пакость ты моя ненаглядная! – умоляет Пелу.
– А ну иди сюда, грех во плоти! – ворчит Бастьенна.
Ответа нет. Синие глаза лишь на мгновение шевельнулись, и теперь их сияющий бесстыдством взгляд устремлен на Бастьенну. И если Пелу все настойчивее, повторяет свои мольбы, а Бастьенна – свои укоры, то это не из страха, что белокурый пухлощекий амурчик, засевший за швейной машинкой, съест сотню иголок, а чтобы скрыть свое замешательство, растерянность простодушных взрослых перед непроницаемым взором ребенка...
МАЛЕНЬКИЕ ЛЮДИ
ТАПЕРША
– Мадам Баруччи скоро придет, не беспокойтесь, мадам только что она звонила и предупредила, что, к сожалению, опоздает на урок – в «Эмпире» еще не кончилась репетиция в костюмах. Вы можете немножко подождать?
– Впрочем, мы с вами пришли раньше времени, сейчас еще только без десяти... Я сказала «мы», хотя сама я всегда успеваю ко времени, ведь я за целый день почти не выхожу отсюда.
– ...?
– Ну нет, нельзя сказать, чтобы тяжело, но, знаете ли, этот большой пустой класс навевает тоску. И потом, вечерами у меня ноет поясница оттого, что я сижу на табурете за роялем.
– Такая молодая? Но я не так уж и молода, мне двадцать шесть лет! Я даже чувствую себя старой оттого, что день за днем – одно и то же! Двадцать шесть лет, пятилетний сынишка, а мужа нет...
– ...?
– Да, этот мальчик, которого вы видели вчера, – мой сын. Мадам Баруччи настаивает, чтобы после детского сада я приводила его сюда, а не изводилась из-за того, что он там один дома. Он славный ребенок, все глядит, как занимаются балерины, и уже умеет различать па, такой он у меня наблюдательный.
– Знаю, знаю, мне все говорят, что я взялась за старушечье ремесло, что я успею поработать тапершей, когда голова поседеет, но мне больше по душе сидение на одном месте, чем беготня. А потом, я уже столько натерпелась в жизни, и больше мне ничего не надо, только бы спокойно сидеть на табурете за роялем... Вы смотрите на часы? Потерпите немножко! Мадам Баруччи теперь уже должна скоро прийти... Это верно, что вы тут теряете время, а я хоть и ничего не делаю, но деньги получу. Не часто у меня так бывает!
– ...?
– Мне ведь платят по часам. Два с половиной франка в час.
– ...
– По-вашему, немного? Но подумайте, мадам, ведь на фортепьяно кто только не играет, одна моя соседка дает уроки по двадцать су и ездит к ученикам на дом: ей приходится платить и за омнибус, и за ботинки и зонтик, которые она снашивает... А я целый день под крышей, в тепле, даже чересчур: от здешней печки у меня иногда кружится голова... И потом, мне приятно, что я в артистической среде, это меня за все вознаграждает.
– ...?
– Нет, я не выступала в театре. Но я работала натурщицей, до того как у меня родился сын. И там я приобрела определенные вкусы и привычки. Я не смогу больше жить среди обычных людей. Три года назад мадам Баруччи как-то посоветовала мне поступить танцовщицей в мюзик-холл... «Но ведь я не умею танцевать», – отвечаю. «Ну и что, – говорит она, – будешь танцевать обнаженной, и тебе не придется особенно надрываться!» Я не захотела.
– ...?
– Нет, не только в этом дело. Обнаженная танцовщица, как говорят, показывает ненамного больше, чем всякая другая. Но обнаженная танцовщица всегда выступает в украшениях вроде египетских: значит, надо таскать на себе металлические пояса фунтов десять весом, кружочки на груди, и жемчужные сетки на ногах, и ожерелья отсюда и вот по этих пор, и покрывала, покрывала... Нет, я отказалась не только по соображениям приличия. Просто это у меня в характере сидеть в своем углу и смотреть на других.