Еще он был заядлый анекдотчик. Одним словом, очень живой человек.

…Как-то в Ростове мои гастроли совпали с моим днем рождения. Выступали там в это время и другие артисты. И вот в назначенный час приходят поздравить меня Павел Лисициан, Борис Андреев и… Марк Наумович. А на груди у Бернеса огромный значок — "Ученик Кобзона"!!! Все начали хохотать и спрашивать: "Где Вы это взяли?" А он серьезно так отвечает: "Купил в соседнем универмаге". Так серьезно, что чуть не поверили. Потом уже выяснилось, откуда у него этот значок. Оказывается, он зашел в магазин, а там, как и полагается, у каждой работницы соответствующий знак: "Продавец", "Младший продавец", "Старший продавец", ну и у начинающих — "Ученик продавца". Бернес выпросил у кого-то эту табличку "Ученик", и уже сам тушью приписал после слова "Ученик… Кобзона". Не знаю, кто бы еще мог додуматься до такого подарка, а Бернес додумался, потому что он почти во всем был такой оригинальный человек. Очень приятный был человек, но… вместе с тем непредсказуемый и капризный невероятно… Все время чего-то капризничал. Особенно, когда стал себя плохо чувствовать, всех держал в напряжении. Все волновались, как он может себя повести (?), если надо было выходить не тогда, когда он хотел: никто не знал — выйдет он сейчас на сцену или чего-нибудь выкинет?!

…С ним очень дружил композитор Ян Френкель. И вот, когда подтвердилось, что у Бернеса рак, и он уже лежал в больнице, вдруг звонит Френкель: "Иосиф, приходи сегодня на "Мелодию". Марк будет записывать новую песню. Послушаешь. Не дай Бог, это его последняя запись…"

Я пришел на "Мелодию". Приехал Марк. Естественно, весь болезненный, но держался достойно, не капризничал. Потрясающе спел он тогда своих "Журавлей":

"Летит, летит по небу клин усталый,

Летит в тумане на исходе дня.

И в том строю есть промежуток малый.

Быть может, это место для меня?…"

Спел. Потом прослушал запись со своим… таким бернесовским прищуренным взглядом и… сказал: "Ну вот. Попрощались". "Да что Вы? — попытался успокаивать я. — Вы еще столько песен споете!" "Нет уж… Петь их придется тебе…" И уехал. Это была последняя наша встреча.

Когда я начал учиться в Москве, мне, как почти каждому студенту-провинциалу, стипендии на жизнь не хватало. Поэтому приходилось подрабатывать. И вот в 58-м представился такой случай: мне и моему коллеге Виктору Кохно предложили на время гастролей певцов Белокрынкина и Удальцова подменить их выступления в цирке на Цветном бульваре. Так я впервые попал на профессиональную сцену. Теперь мы могли переодеваться и готовиться к выходу вместе с теми, кто уже завоевал право называться настоящими артистами. Это меня волновало необычайно. А после того, как увидел, что имею право работать буквально бок о бок с набиравшим популярность дуэтом клоунов "Юрий Никулин и Михаил Шуйдин", я вообще долго не мог прийти в себя от переполнявших меня чувств.

Никулин и в жизни мало отличался от образа, который выносил на манеж. Он и в жизни был каким-то наивным мудрецом. Был очень простым и добрым, смешным и неуклюжим, каким-то неповоротливым… Знаменитым на всю страну Никулин еще не был, но уже пользовался у публики успехом Его уже узнавали на улице, а это для артиста значило, что наступает всенародное признание.

И вот как-то перед выходом на манеж он вдруг спрашивает: "Куда это ты все бегаешь после пролога и появляешься только к финалу?"

Мы сразу начали с ним на "ты", хотя я человек совсем не фамильярный, но есть люди, оказывающиеся такими родными и близкими, — как, скажем, старший брат, — что с ними просто нелепо разговаривать на "вы". Таким оказался и Никулин. И вот я говорю: "Юр! А что такое?"

— Оставайся. Поиграем в нардишки, — подмигнул и улыбнулся до ушей Никулин. Он любил эту игру и скоро заразил своей страстью меня. Страсть эта живет во мне и сейчас. Юра пригласил меня в свою артистическую, попросил жену Таню налить нам по стакану чая. И когда чай был готов, сказал: "Вот теперь можно начинать учиться играть в нарды". Он вообще любил делать дела за чаем, как другие любят за водкой.

Называл он меня "Мальчик".

– Мальчик, привет, — говорил Никулин. — Ты готов?

Это на его языке означало, что пора садиться за игру. Нарды, наверное, были его отдушиной для того артистического напряжения, которое он каждый раз испытывал на манеже.

Умение создать смехом хорошее настроение у зрителей всегда стоило ему нервов.

Мы сошлись еще и потому, что не могли жить без анекдотов. Особенно эта тяга к анекдотам помогала поддерживать форму на работе. Мы сходились и начинали так травить разные байки, что вокруг всем становилось легче переносить любую усталость и плохое настроение. Никулин был неиссякаемым источником хорошего настроения.

Сам уставал страшно, но настроение людям поднимал так, словно самому никогда не было плохо.

…Когда звонили друг другу, мы никогда не говорили "здрасте" до тех пор, пока тот и другой не расскажет новый анекдот. Например, первым начинал я. Говорил то-то и то-то. И если Никулин мог его закончить, значит, он его знал, и мне нужно было рассказывать другой, пока не удавалось найти такой, какого он еще не знал. Задача эта, признаюсь, была не из легких. Никулин, как библиотека анекдотов, превосходил в этом отношении, наверное, любого. Во(!) была школа юмора. Так что, если хотел поговорить с ним сразу по существу, всегда надо было иметь в запасе наисвежайший анекдот. Не делал он исключений, даже когда умирал. Даже умирая, старался шутить, чтобы не портить своими болезнями настроение окружающим. Вот такой был необыкновенный человек!

Свои анекдоты он всегда рассказывал на полном серьёзе. Вокруг все покатывались, а он сам не смеялся. Случаи, чтобы он хохотал, наверное, вообще можно пересчитать на пальцах. Он и на сцене играл какого-то мрачного забитого клоуна, но у людей это вызывало редкое веселье.

Он умел рассказывать даже общеизвестные анекдоты, и все искренне смеялись так, будто слышали их впервые. Вместе с тем Никулин любил производить впечатление и очень радовался, если это ему удавалось. Любил, когда состояние его радости передавалось другим. Вот такой он был человек!