Шрифт:
— А Протопопов?
— Что?
— Не скучаешь?
— Ни секунды. Некогда. Впрочем, он и не дает: пишет сумасшедшие письма, звонит постоянно.
— Что говорит?
— Как положено: люблю, тоскую, жду не дождусь возвращения. Когда приедешь, сниму квартиру, будем жить вместе.
— Ужас какой.
— Вот именно. Но я не в состоянии сосредоточиться настолько, чтобы вразумительно ему ответить.
— А что бы ответила, если б сосредоточилась?
— Что не могу бросить сына и Ефима Борисовича. Но буду иногда ночевать в этой его квартире.
— Так ты не собираешься с ним расставаться?
— Ой, Умка, слишком сложные вопросы! У меня здесь не получается об этом думать!
— Чем же у тебя голова занята? Признавайся.
— Вот, например, завтра Анька ведет меня в киноклуб. Образовалась компания человек в двадцать, собираются раз в месяц и обсуждают фильмы, которые надо предварительно просмотреть.
— А для тебя среди этих двадцати ни одного не найдется?
— Смешно, что ты спрашиваешь: именно по этому поводу у местных дам жуткие волнения. Завтра в первый раз придет один человек… Его почти никто не знает. Год назад развелся, переехал в Нью-Йорк и работает с приятелем первого Анькиного мужа, который его и пригласил — приятель, в смысле. Без спроса, по собственной инициативе. Слишком путано?
— Нет, нормально, сойдет. И что он, этот человек?
— Да ничего. Просто как всякий временно холостой товарищ, вызывает повышенный интерес.
— Тебе сватают?
— Там кроме меня есть пара-тройка претенденток. Помоложе.
— Ладно прибедняться-то!
— Да тут прибедняйся — не прибедняйся, все равно наши акции давно упали до нуля.
— Ничего, я уверена: если он нам понравится, то…
— Все, Умка, хватит! Если серьезно, у меня в мыслях ничего не было…
Но при этом рассмеялась таким юным, счастливым смехом, что я в очередной раз ей позавидовала.
Сейчас, думаю, опять заведет роман, выйдет замуж и уедет в Америку, а я…
Впрочем, что я? Меньше, чем на Хуана Карлоса, я все равно не согласна.
Глава двадцать пятая
ИВАН
Я так долго мечтал о встрече. Почти год. Продумывал ходы, выстраивал алгоритмы, перебирал варианты, возлагал надежды.
В итоге все оказалось намного проще — и совершенно бесполезно. Хотя поначалу я этого не понял.
Она вернулась из Америки под Новый год — что и было моим главным козырем. Праздник, как-никак, к тому же семейный. Тем не менее, набирая номер, я не ждал, что она ответит. И вдруг услышал ее голос — еще красивей, чем прежде, глубокий, богатый оттенками, чувственный. Уверенный. Любимый. Чужой.
— Тусенька! — воскликнул я, и у меня перехватило дыханье. Вдруг стало ясно, что я потерял право называть ее этим именем. — Как я рад, что ты взяла трубку! Как приятно слышать твой голос!
На глаза навернулись слезы. Я порядком выпил для храбрости.
— Рада, что ты рад, — ответила она.
Мы говорили долго, точнее, говорил я, а она реагировала— в меру эмоционально, иронично, очень светски. Потом я вспомнил: так она беседует с посторонними. Но все равно был уверен — начало положено. Скоро все станет по-другому; я попрошу прощения, и она изменится, оттает, вернется. Мы ведь товарищи.
Договорились встретиться; Тата сказала, лучше в ресторане.
— Я безумно счастлив! До свидания, целую тебя! — восклицал я, прощаясь.
— Гм, — нарочито поперхнулась Тата и с усмешкой добавила: — Ты ж понимаешь.
Тогда показалось: вот она, моя вредина Туська! Никуда не делась!
Увы. Если б все решалось так просто.
Я заехал за ней перед рестораном и поразился: до чего хороша! Она была такой, как четверть века назад — нет, лучше, эффектнее — и светилась изнутри потаенным, радостным, каким-то нездешним светом. Руки невольно потянулись обнять ее, напитаться волшебством, отогреться — но этого было нельзя, я сразу почувствовал.
Я ждал с цветами у подъезда, и Тата, выйдя на улицу, сразу предложила подняться и поставить букет в вазу: зачем таскать его по морозу? В горле стоял ком, но отступать было некуда; я переступил родной в недавнем прошлом порог, и щеки внезапно обожгло слезами. Я попытался их скрыть, и, кажется, мне это удалось — либо Тата деликатно сделала вид, будто ничего не заметила. Она вела себя очень естественно и спокойно, с легким недоумением воспринимая мое слишком очевидное волнение: ну что же ты так переживаешь?