— Как за что? Испортила ему картину мира: если б не я, он бы и не узнал, на какие подлости способен.

— Ясно: ты злодейка, он — невинная жертва. А жена — святая великомученица.

— Точно. «Я не хотел, меня заставили». Собственно, это работало в обе стороны: когда он за что-то оправдывался передо мной, виновата оказывалась жена.

— Хорошо, а дальше что?

— Под Новый год посыпались неприятности. То чуть под машину не угодил на пустой улице, то собственная собака покусала, и в результате — сердечный приступ и больница…

— Похоже на порчу.

— Ты-то, надеюсь, не веришь, что это я навела? А наш, как он себя называет, стопроцентный материалист поверил. Почти. Осторожно выспрашивал всякое, из чего было ясно: подозревает! И знаешь, я обиделась. Чтобы не сказать больше. Правда, до известной степени я сама виновата…

— В чем это?

— Когда он попробовал приворожить меня цветком, я разозлилась, но потом решила подыграть. Ради смеха; в Барселоне это казалось естественным. Вот и начала изображать сумасшедшую любовь, будто бы колдовство подействовало. И Протопопов, если не уверовал в магию, то, во всяком случае, засомневался — а вдруг? Хоть и говорил, что цветок — ерунда, просто я, мол, увидела, какой он хороший, и влюбилась. Я ничего не отрицала.

— Коварная. Но все-таки, что у вас произошло?

— Когда мы последний раз виделись, он сказал: «Дальше так невозможно, все равно живу только тобой, от встречи до встречи. Давай еще раз съездим в Америку, а когда вернемся, больше не будем расставаться». Рыдал, целовал руки и клялся в вечной любви, а наутро прислал сообщение: «Не могу идти по трупам. Прощай». Вот. За ночь завалило трупами так, что не пройдешь. Хотя, вообще-то, я рада. Неприятно, конечно, и Америки жалко, но уж лучше я одна съезжу, чем…

— Татка, ты что? Это ведь очередной закидон. Я же помню вашу карту. Он может полгода дома под диваном просидеть, но потом умирать будет, а к тебе приползет.

— Упаси господь.

— Объявится без вопросов. Хочешь, посмотрю, когда?

— Нет! Ни в коем случае! Я не хочу с ним знаться, пойми! Да и жену его стало жалко. Наконец-то. А то я все переживала из-за своей бесчувственности.

— Может, ты и не бесчувственная, но уж больно спокойная. Говори, в чем дело? Почему тебе на Протопопова наплевать? Иван захотел вернуться?

— Захотел.

— Да ты что?! Поздравляю.

— Спасибо, но… не с чем. Он предложил, а я не согласилась.

— Совсем с ума сошла? Вот балда! Почему?

— Не знаю, как объяснить. Не хочу и все.

— Извини, не поверю! Должна быть более веская причина. В Америке кого-то подцепила? Помню-помню: у тебя шли неплохие транзитики, я еще думала, повезло Протопопову, счастье привалит неземное. А она, глядите, на сторону подсуетилась! Не устаю повторять: мне бы твою карту.

— Санечка, не придумывай. Никого я не цепляла. Знакомилась, естественно, с новыми людьми, но…

— Морочишь ты меня, Туська, ну да бог с тобой. Все равно мы все про тебя выясним. Ты же знаешь: тайное становится явным. Особенно у меня в компьютере.

— Хорошо, хорошо, вот приеду в гости, тогда и выяснишь.

Кое о чем я действительно умолчала.

Во-первых, не призналась, как сильно меня уязвило протопоповское предательство.

Всю осень я самозабвенно играла в любовь, и это не прошло безнаказанно. Я вжилась в роль; маска приросла и стала моим лицом. Другой Таты для Протопопова давно не существовало, а новая, виртуально влюбленная, могла и умереть от разбитого сердца; он не должен был ее оставлять. Не имел права.

Тайная, недоступная ему, часть моего «я» приветствовала расставание: я слишком завязла, чтобы выпутаться сама, но меня давно тошнило от собственной целлулоидности. И вместе с тем я жестоко страдала: Протопопов оказался недостоин великих чувств. Пусть иллюзорных — неважно. Все равно трагедия.

Ведь в Америке кое-что изменилось: нам выпало целых три дня настоящей взаимной любви. Почти-почти настоящей.

Сиэтл завалило снегом. Все планы порушились; мы безвылазно сидели в доме друзей. Я не скучала: мне нравилось играть с их маленькой дочкой. Протопопов влажным взглядом наблюдал за нашей возней и при каждом удобном случае шептал:

— Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю!

Он говорил, что ему хочется повторять это бесконечно, как мантру, что при виде меня с ребенком у него щемит сердце, грызут сожаления о не прожитой вместе жизни. В нем проступило нечто удивительно открытое, детское — и я устыдилась, что обманываю его, и по легкому покалыванию в душе догадалась: она оттаивает. Страшная вещь глобальное потепление: что мне делать без ледяного панциря?

Между мной и Протопоповым проблеснуло… не знаю, как и назвать… божественное? Во всяком случае, ночами, в заснеженной, ватной тишине дома я понимала, что могла бы его полюбить.