А так называемое общественное мнение проистекало, разумеется, из Зимнего дворца. Его подхватывали средней руки театральные чиновники, не вышедшие в начальники, но жаждавшие вкусить от благ земных; околотеатральные сплетницы и сплетники, их любовники и любовницы, которые знали все лучше всех и имели наготове мнение, почерпнутое от патрона и благодетеля; всевозможные секретари и производители, писцы и стряпчие, портнихи и служительницы темного закулисного мира, считавшие себя куда влиятельнее тех, чьими милостями они кормились.

Антракт окончился. Сейчас начнется «Параша- Сибирячка» Занавес поднялся, и взглядам зрителей предстал мрачный сибирский пейзаж. Глухой лес, ветви деревьев покрыты снегом. Заблудившийся Прохожий ищет дорогу к жилью.

Появляется Параша. Ей лет пятнадцать-шестнадцать. Она — в ловко сидящем на ней тулупчике, в платке. На плечах — коромысло. Из-под вязаного платка смотрит лицо боттичеллевской мадонны или задумчивого ангела, как писал один из современников. Параша напевает песенку:

Атмосфера праздника охватила театр. В зале началась овация. На сцене стояла с коромыслом на плечах любимая артистка петербургской публики, волшебная Асенкова, «прелестный цветок русской сцены», божественная, фантастическая Асенкова! Сегодня ее бенефис, ее торжество.

Напряжение в зале нарастает На сцене в жалкой избе встречаются два ссыльных офицера, и разворачивается история шестнадцатилетнего изгнания отца Параши, Неизвестного. Одни в зале растроганы, другие возмущены: цензура права! Зачем давать такую пьесу на подмостках императорского театра? Зачем вызывать сочувствие к преступнику? Эдак мы дойдем до того, что и настоящих преступников миловать станем, в то время как всех этих смутьянов надо сгноить в крепостях и тюрьмах! Но большинство зрителей все-таки растрогано. В зале замелькали носовые платки, когда Параша, случайно узнающая о горестной судьбе отца, произнесла монолог

Что я узнала, что услышала! Отец мой! Добрый несчастный мой отец! О, если бы жизнью моею могла я искупить тебе хоть минуту счастия, могла спасти тебя, мать мою! Ах! Зачем я не птичка божья, не ласточка — я перелетела бы туда, туда, где трон царя милосердного — я села бы подле него, у ног его, прощебетала бы ему: «Государь добрый! Когда все радуются — есть один страдалец в царстве твоем! Дочь просит тебя за отца. Государь, прости отца моего!»

Пешком, тайно от родителей, отправляется Параша в неведомую ей далекую Москву и попадает в Кремль в тот самый момент, когда царь является народу Она протискивается сквозь толпу и, подав царю прошение, замертво падает Царь поднимает ее со словами: «Я прощаю его».

У Полевого хватило вкуса и такта не выводить царя Александра I на сцену — да в то время этого никто бы не разрешил. И о заключительных событиях, произошедших у Красного крыльца, зрители узнавали из рассказа «одного из народа». Параша не умирает от горя и треволнений. Радость возвращает ей силы. Пьеса кончается счастливой встречей Параши с прощенным отцом и матерью.

Когда занавес закрылся, в зале началась неимоверная овация. Многие аплодировали стоя. В ложе, где находился царь, произошло замешательство — великой княгине Марии Николаевне стало дурно. Голоса недовольных потонули в криках восторга.

Одни зрители, растроганные наплывом патриотических чувств, готовы были, вместе с толпой на сцене, припасть к стопам великодушного государя. Другие — в их числе и Белинский — ощутили силу и очищающее воздействие дочерней любви, способной на подвиг; именно торжество дочерней любви считал Белинский главной темой пьесы.

Рецензии в газетах и журналах наперебой выражали восторг от пьесы и от игры Асенковой. На этот раз почти безоговорочно признал необычный талант Асенковой и Белинский.

«Параша-Сибирячка» возбудила живейший восторг публики и имела блестящий успех, — писал он, — .Отличительный характер игры г-жи Асенковой состоял в смелости, свободе, непринужденности, обдуманности, отчетливости в искусстве. Автор «Параши»… дал слабый и бледный абрис: дело артистки было дать жизнь образу тенями и красками. Но тем не менее игра г-жи Асенковой прелестна, видно, что эта артистка внимательно и старательно изучила свою роль, а ее привычка к сцене, смелость и свобода на ней, при поразительной эффектности положений, довершили это тщательное изучение и окончательно очаровали публику Александринского театра».

Роль Параши решительно утвердила Асенкову как артистку не только водевильную — здесь Варенька по-прежнему не знала соперниц на русской сцене, — но и как прекрасную исполнительницу драматических и трагических ролей. Такой широтой творческого диапазона не обладала в то время ни одна актриса.

Второй антракт затянулся — в фойе Александрийского театра взбудораженная толпа горячо обсуждала увиденное. Да и актерам требовалась передышка. В. Каратыгин, игравший Неизвестного, и Сосницкий, игравший Прохожего, медленно снимали с себя жалкие одежды ссыльных — в заключительном водевиле они не участвовали. Зато Варенька снова переодевалась. Вместо тулупчика и валенок она надевала теперь темное платье с передничком и сшитые специально для этого спектакля башмачки с острыми носками — им отводилось в водевиле «Ножка» отнюдь не последнее место. И начался заключительный акт бенефисного спектакля, в котором Асенкова играла юную парижанку Лизу, девушку, увлеченную нарядами, балами, маскарадами, готовую круглый день прыгать и плясать, а заодно — и кружить головы мужчинам.

Это был, пожалуй, самый счастливый вечер в ее жизни. Она чувствовала, что все ей удается, каждое движение, каждый жест, слово, взгляд. Она ощущала отклик огромного, притихшего в темноте зала, токи симпатии, любви, поддержки, восхищения. Она видела слезы растроганных людей, слышала смех, который, как она угадывала каким-то особым чувством, тоже бывает реакцией растроганного зрителя, и усталость оставляла ее. В последнем акте она играла роль, требующую большого темперамента, физического напряжения, легкости, и всего этого у нее оказывалось в избытке, — как будто не было только что тяжелого для нее представления «Параши-Сибирячки», как будто она свежа и неутомима, как в начале вечера.